Как советская власть боролась с детьми изменников родины. Самая счастливая девочка советского союза

Нина Матвеевна Виссинг по национальности — голландка. Ее родители приехали в СССР по приглашению и через какое-то время были арестованы

Мы попали в детский дом в городе Богучар через какой-то детприемник. Я помню большое количество детей в странном помещении: серо, сыро, нет окон, сводчатый потолок

Детдом наш находился рядом то ли с тюрьмой, то ли с сумасшедшим домом и отделялся высоким деревянным забором со щелями.

Летом нас вывозили за город на берег реки, где стояли два больших плетеных сарая с воротами вместо дверей. Крыша текла, потолков не было. В таком сарае помещалось очень много детских кроватей. Кормили нас на улице под навесом. В этом лагере мы впервые увидели своего отца и не узнали его, убежали в «спальню» и спрятались под кроватью в самом дальнем углу.

Отец приезжал к нам несколько дней подряд, брал нас на целый день для того, чтобы мы могли привыкнуть к нему. За это время я окончательно забыла голландский язык.

Была осень 1940 г. Я с ужасом думаю, что было бы с нами, если бы отец не нашел нас?!

Несчастные дети, несчастные родители.

У одних отняли прошлое, у других — будущее. У всех — человеческие права.

По словам Солженицына, благодаря такой политике «вырастали дети вполне очищенными от родительской скверны»23. А уж «отец всех народов», товарищ Сталин позаботится о том, чтобы через несколько лет его воспитанники дружно скандировали:

«Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» Некоторым женщинам разрешали находиться в тюрьме с ребенком. В первые годы советской власти женщины могли попасть в заключение с ребенком или беременными.

Статьей 109 Исправительно-трудового кодекса 1924 г. было предусмотрено, что «при приеме в исправительно-трудовые учреждения женщин, по их желанию, принимаются и их грудные дети».

Но не всегда эта статья соблюдалась.

Беременные тут же, в лагере, рожали детей. Женщина всегда остается женщиной. Просто до безумия, до битья головой об стенку, до смерти хотелось любви, нежности, ласки. И хотелось ребенка — существа самого родного и близкого, за которое не жаль было бы отдать жизнь, — так объясняла свое состояние бывшая узница ГУЛАГа Хава Волович, получившая 15 лет лагерей, когда ее шел 21-й год, — так и не узнав, за что.

В случае рождения живого ребенка мать получала для новорожденного несколько метров портяночной ткани. Хотя новорожденный и не считался заключенным (как это было гуманно!), однако ему выписывался отдельный детский паек.

Мамки, т.е. кормящие матери, получали 400 граммов хлеба, три раза в день суп из черной капусты или из отрубей, иногда с рыбьими головами.

От работы женщин освобождали только непосредственно перед родами. Днем матерей код конвоем провожали к детям для кормления. В некоторых лагерях матери оставались на ночь с детьми.

Вот как описала жизнь новорожденных и маленьких детей ГУЛАГа Г.М.Иванова.

Нянями в мамском бараке работали заключенные женщины, осужденные за бытовые преступления, имеющие своих детей.

В семь часов утра няньки делали побудку малышам. Тычками, пинками поднимали их из ненагретых постелей (для «чистоты» детей одеяльцами их не укрывали, а набрасывали их поверх кроваток). Толкая детей в спинки кулаками и осыпая грубой бранью, меняли распашонки, подмывали ледяной водой. А малыши даже плакать не смели. Они только кряхтели по-стариковски и — гукали.

Это страшное гуканье, целыми днями неслось из детских кроваток. Дети, которым полагалось уже сидеть или ползать, лежали на спинках, поджав ножки к животу, и издавали эти странные звуки, похожие на приглушенный голубиный стон.

Выжить в таких условиях можно было только чудом

25. Е.А.Керсновской по просьбе молодой мамы — Веры Леонидовны — пришлось крестить в камере внука и правнука адмиралов Невельских, сделавших так много для России. Было это в лагере под Красноярском. Дед Веры Леонидовны — Геннадий Иванович Невельской (1813-1876) — исследователь Дальнего Востока, адмирал. Он исследовал и описал берега в районе Сахалина, открыл пролив, соединяющий южную часть Татарского пролива с Амурским лиманом (пролив Невельского), установил, что Сахалин является островом.

Дальнейшая судьба его внучки и правнука неизвестны. Однако известно, что в 1936-1937 гг. пребывание детей в лагерях было признано фактором, понижающим дисциплину и производительность заключенных-женщин.

В секретной инструкции НКВД СССР срок пребывания ребенка с матерью снизили до 12 месяцев (в 1934 г. он составлял 4 года, позже — 2 года).

Дети, достигшие годовалого возраста, отправлялись в принудительном порядке в детдома, о чем делалась пометка в личном деле матери, однако без указания адреса.

Вера Леонидовна об этом еще не знала.

Принудительные отправки лагерных детей планируются и проводятся, как настоящие военные операции — так, чтобы противник был захвачен врасплох. Чаще всего это происходит глубокой ночью. Но редко удается избежать душераздирающих сцен, когда ошалелые мамки бросаются на надзирателей, на колючую проволоку заграждения.

Зона долго сотрясается от воплей.

Встречались среди жителей ГУЛАГа и дети блокадного Ленинграда.

Их вспоминает Е.А.Керсновская. Эти дистрофики — совсем еще дети, им 15-16 лет, Тома Васильева и Вера. Они вместе со взрослыми рыли противотанковые рвы. Во время воздушного налета — бросились в лес. Когда страх прошел, огляделись. Вместе с другими девочками пошли в город. И вдруг — немцы. Девочки повалились на землю, закричали. Немцы успокоили, дали шоколад, вкусное лимонное печенье. Когда отпускали, сказали: через три километра — поле, а на нем полевая кухня, поторапливайтесь.

Девочки убежали. На свою беду всё рассказали солдатам. Им этого не простили. Жутко было смотреть на этих истощенных до предела детей.

Были в ГУЛАГе и испанские дети. О них поведал Павел Владимирович Чебуркин, тоже бывший заключенный. Чебуркин вспоминал, как в 1938 г. в Норильлаг привезли молодого испанца, отнятого у родителей. Хуана перекрестили в Ивана, да и фамилию переделали на русский манер — стал испанец Иваном Мандраковым.

Когда Гражданская война в Испании закончилась победой Франко, республиканцы стали покидать родину. Несколько пароходов с испанцами прибыли в Одессу. Последнему из них пришлось долго стоять на рейде — то ли закончились отведенные для приезжих места распределения по Союзу, то ли братская республиканская солидарность иссякла. Как бы то ни было, когда несчастных привезли в Норильск, многие из них от лагерного «гостеприимства» умерли…

Хуан, перекрещенный в Ивана Мандракова, по возрасту попал сначала в воспитательный дом, откуда бежал. Он стал обычным беспризорником, воровал на базаре еду… Его определили в Норильлаг, откуда уже было не сбежать.

О детях испанских республиканцев пишет и А.Солженицын Испанские дети — те самые, которые вывезены были во время Гражданской войны, но стали взрослыми после Второй мировой.

Воспитанные в наших интернатах, они одинаково очень плохо сращивались с нашей жизнью. Многие порывались домой. Их объявляли социально опасными и отправляли в тюрьму, а особенно настойчивым — 58, часть 6 — шпионаж в пользу.

Таких проворных детей, которые успевали схватить 58-ю статью, было немало.

Гелий Павлов получил ее в 12 лет. По 58-й вообще никакого возрастного минимума не существовало!

Доктор Усма знал 6-летнего мальчика, сидевшего в колонии по 58-й статье — уж это очевидный рекорд. Гулаг принял 16-летнюю Галину Антонову-Овсеенко — дочь полпреда СССР в республиканской Испании. В 12 лет ее направили в детдом, где находились дети репрессированных в 1937-1938 гг.

Мать Галины умерла в тюрьме, отца и брата расстреляли. Рассказ Г.Антоновой-Овсеенко воспроизводит А.Солженицын.

В этот детдом присылали также трудновоспитуемых подростков, слабоумных и малолетних преступников. Мы ждали: вот исполнится 16 лет, дадут паспорта и пойдем в ремесленные училища. А оказалось — перевели в тюрьму. Я была ребенком, я имела право на детство. А так — кто я? Сирота, у которой отобрали живых родителей! Преступница, которая не совершала преступление. Детство прошло в тюрьме, юность тоже. На днях мне пойдет двадцатый год31.

Стали обитателями ГУЛАГа и дети спецпереселенцев. В 1941 г. нашей собеседнице Марии Карловне Батищевой было 4 года. В этом возрасте ребенок обычно себя не помнит. Но маленькая Маша запомнила трагическую ночь на всю жизнь.

Всех жителей сгоняли, как скот, в одно место: крики, плач, рев животных — и гроза. Она время от времени освещала тот ужас, что творился в центре села.

В чем была их вина? Все они были немцами, а значит, автоматически становились «врагами народа».

Затем долгая дорога в Казахстан. Как выжили в Казахстане, Мария Карловна не помнит, но жизнь в спецпоселении описывает книга ГУЛАГ: его строители, обитатели и герои.

Смертность среди детей была огромной. Общими сведениями мы не располагаем, однако множество частных примеров раскрывает эту страшную картину. В Ново-Лялинском районе, например, за 1931г. родилось 87, а умерло 347 детей, в Гаринском за два месяца родилось 32, а умерло 73 ребенка.

В Перми на комбинате за два месяца (август-сентябрь)умерло почти 30% всех детей. В связи с высокой смертностью возросла и беспризорность. Практически сведения о беспризорных детях в первые годы существования кулацкой ссылки в централизованном порядке не фиксировались.

В первые полтора года ссылки вопрос об образовании детей из числа переселенцев практически не решался и отодвигался на второй план. На фоне этого происходило падение морали среди спецпереселенцев, отказ от многих традиций, поощрение доносов и т.д.

Спецпереселенцы практически лишались гражданских прав

32. Мария Карловна с гордостью рассказывает о том, что ее дед был участником Первой мировой войны, получил ранение. В госпитале за ним ухаживала одна из цесаревен — дочерей императора. Она подарила деду Библию. Эта реликвия хранится теперь у брата, в Германии.

Вернувшись на фронт, дед храбро сражался, за что и получил из рук Николая Второго именные часы. Его наградили двумя Георгиевскими крестами.

Всё это долго лежало на дне сундука. Мария же — внучка георгиевского кавалера — на целых 16 лет стала дочерью «врага народа».

Вплоть до 20 лет ее изгоняли отовсюду — из школы, из училища, косо смотрели, называли фашисткой. В паспорте стояло клеймо: спецпереселенка.

Мария, измученная непрекращающимися гонениями, однажды, уже в Норильске, бросила в костер ненавистный паспорт, надеясь таким способом, избавится от отметки о гражданской неполноценности.

Заявив о потере паспорта, она со страхом ждала приглашения в отдел. Она выдержала всё, что кричал ей представитель власти — главное, чтобы не было клейма.

Всю дорогу домой она проплакала. Прижимая к груди новый паспорт, Мария боялась заглянуть в новый документ. И только дома, осторожно открыв паспорт и не увидев там страницы с клеймом, спокойно вздохнула. Мария Карловна Батищева до сих пор живет в Норильске, воспитывает правнука и с удовольствием откликается на приглашения школьников рассказать о себе в день памяти жертв политических репрессий.

Судьба Марии Карловны схожа с судьбой другой женщины — Анны Ивановны Щепиловой.

Моего отца арестовывали дважды. В 1937 г. мне было уже шесть лет. После ареста отца начались наши хождения по мукам. В деревне нам не давали ни жить, ни учиться, считая «детьми врагов народа».

Когда я стала подростком, меня посылали на самые тяжелые работы в лес — пилить дрова наравне с взрослыми мужчинами. Со мной даже сверстники не дружили. Я вынуждена была уехать, но и там меня нигде не брали на работу. Вся жизнь прошла в страхе и муках. Теперь нет ни сил, ни здоровья!

Были у ГУЛАГа и другие дети — те, что жили рядом с заключенными, но всё же дома (хотя домом чаще всего была барачная каморка), учились в обычной школе. Это дети так называемых вольняшек, вольнонаемных.

Тамара Викторовна Пичугина в 1950 г. была ученицей первого класса норильской средней школы № 3. Мы были обыкновенные непоседливые дети, любили прыгать в снег с крыш, кататься с горки, играть в дом.

Однажды я, Лариса и Алла играли рядом с платформой. Решив обустроить свое будущее жилище, мы начали очищать платформу от снега. Вскоре мы наткнулись на два трупа. Замерзшие люди были без валенок, но в телогрейках с номерами. Мы тут же побежали в ПРБ [производственно-рабочий блок].

Этот блок мы хорошо знали: там были наши заключенные. Дядя Миша, дядя Коля забрали эти трупы, что было дальше, я не знаю. Вообще к заключенным мы относились как к обычным людям, не боялись их. В течение двух зим, например, после уроков мы бегали в «свой» блок ПРБ.

Забежим бывало, а там тепло, печка из бочки, охранник с винтовкой спит. Наши «дяди» там грелись, обычно пили чай. Так вот, дядя Миша поможет валенки снять, рукавички у печки сушиться положит, стряхнет шаль и усадит нас за стол.

Обогревшись, мы начинали рассказывать домашние задания. Каждый из них отвечал за какой-нибудь предмет. Поправляют нас, добавляют, рассказывали так интересно. Проверив уроки, они давали каждой из нас по 2 р. 25 коп. на пирожное.

Мы бежали в ларек и наслаждались сладостями.

Я теперь только понимаю, что, наверное, наши «дяди» были преподавателями, учеными, в общем, очень образованными людьми; возможно, они видели в нас своих собственных детей и внуков, с которыми их разлучили. Столько отцовского тепла и нежности было в их отношениях к нам

34.Вспоминает Алевтина Щербакова — норильская поэтесса.

В 1950 г. она также была первоклассницей.Заключенные женщины, работавшие на оштукатуривании уже выстроенных домов на улице Севастопольской, были из Прибалтики. Необыкновенные прически с буклями и валиками надо лбом делали их в детских глазах нездешними красавицами.

Женщины и дети в любых условиях неотделимы друг от друга, и охрана часто в прямом смысле закрывала глаза, когда невольницы зазывали детей, чтобы просто поговорить с ними, приласкать. И один Бог знает, что в этот момент творилось в их сердцах и душах. Дети приносили хлеб, а женщины дарили им сохранившиеся бусинки или необычные пуговички. Алька знала, чем заканчивались такие встречи — красавицы плакали.

Мама не поощряла этого общения (мало ли что), но особенно и не запрещала. Случалось, что на глазах у детей разыгрывались самые настоящие трагедии. Свидетельницей таких трагедий не однажды была маленькая Тамарочка (Тамара Викторовна Пичугина).

Мы жили по улице Горной, блок № 96. За питьевой водой нужно было идти к колонке. Рядом с нашим блоком были два лаготделения — пятое и седьмое.

Так вот, стою я в очереди за водой и, как обычно, глазею по сторонам. В это время со стороны зоны из бани вышел мужчина в одних трусах, встал на перила и как прыгнет на колючую проволоку, всё тело себе ободрал. Тут с вышки охранник выстрелил и попал мужчине в бедро, затем вохровцы выскочили, наручники раненому надели и повели в лагерь. Я не помню, чтобы меня эта картина сильно потрясла, помню, что мне дядю этого было жалко: наверное, ему очень холодно, подумала я.

Другой случай. Вижу как сейчас: зимой идет колонна заключенных, и вдруг из ее рядов выходит человек, раздевается до кальсон или до трусов и садится, съежившись прямо у дороги. Его не поднимали, с ним оставался один охранник, вся же колонна спокойно шла дальше. Затем приходило подкрепление, и его уводили в другое лаготделение.

Мы хорошо знали: этого человека проиграли в карты. Но рассказывали, что бывало, что никто так и не уводил таких бедолаг, они оставались у дороги и сидели, пока не замерзнут. Когда их заносило снегом, образовывались бугорки, вот эти-то бугорки иногда находили дети и «откатывали» с дороги

36.Воспоминаниями делится М.М.Коротаева (Борун):

В школе был объявлен праздничный концерт. Обещали музыкальный театр, ну и, конечно, — наша школьная самодеятельность.

Но мы ждали артистов! Волновались, надели свои лучшие наряды, зал был переполнен. За закрытым занавесом настраивались инструменты, что-то двигали, приколачивали. Мы терпеливо ждали, замирая от счастья. И наконец занавес открылся. Сцена сияла, светилась, блестела огнями, цветами, какими-то чудесными украшениями! Мы, замерев, слушали отрывки из оперетт, опер, сценки из спектаклей. Артистки были в великолепных платьях, в прическах, с красивыми украшениями, мужчины — в черных костюмах, в белоснежных рубашках с бабочками — все красивые, веселые. Оркестр небольшой, но очень хороший. В заключение их концерта мы вместе с артистами спели наш любимый «Енисейский вальс». Очень не хотелось отпускать артистов, и мы хлопали, хлопали. И нашу самодеятельность как-то уже не хотелось смотреть. Решили вдруг бежать, посмотреть на артистов вблизи, проводить их хотя бы издали.

Пробежав по коридору второго этажа, затем первого, мы услышали голоса в одном из классов и поняли, что там они, артисты. Тихо, на цыпочках, подкрались мы к двери, которая была чуть-чуть приоткрыта. Первой заглянула Нина Пономаренко — и вдруг отпрянула, прошептав с ужасом:

«Это не артисты, это — зэки!».

Следом заглянула я и тоже не поверила своим глазам — в едком, густом махорочном дыму увидела фигуры людей, сидевших на партах, расхаживающих по классу, и это действительно были зэки.

Мы знали их — они чистили дороги, откапывали дома после пурги, строили дома, долбили землю, все одинаковые — в серых телогрейках, серых шапках-ушанках, с недобрыми глазами. Мы боялись их. Так зачем они здесь, что делают? И тут я увидела нечто, что сразу отрезвило, — мешки, ящики, из которых виднелось что-то яркое, красивое.

Да это же костюмы, инструменты наших артистов. Это — они, они!

Растерявшиеся, испуганные, стояли мы у двери, пока не услышали голоса в коридоре, — кто-то шел к классу. Мы бросились прочь, и увидели, как серые фигуры выходили, выносили костюмы и шли к выходу.

Не было женщин, мужчин — все одинаково серые, унылые, молчаливые. У школы стояла серая крытая грузовая машина, куда люди погрузились и уехали. Мы поняли: в зону.

А мы всё стояли, не в силах осознать виденное, понятое, в головах недоуменный вопрос — ну зачем так? Почему? В зал мы не вернулись, не могли.

Когда уже сейчас я пою «Енисейский вальс», всегда вспоминаю тот далекий концерт и трагедию души, пережитую нами, детьми

37.Мы попытались взглянуть на жизнь детей, которых затянуло в лагерный водоворот. Конечно, так жили не все советские дети, но очень многие. И дело здесь не в количественных показателях, не в процентах. Конечно, у кого-то в сталинском СССР детство и впрямь было счастливым — хотя вряд ли за это следовало благодарить вождя. На воле дети отправлялись в походы, пели песни у костра, отдыхали в пионерских лагерях, а не в иных.

Для них сочиняли массу прекрасных песен, их любили родители, они носили красивые туфельки.

Но мы не должны забывать и о тех детях, которых партийные судьи приговаривали к трем, пяти, восьми и десяти, двадцати пяти годам лагерей, к расстрелу.

Они рождались на полу грязных вагонов-телятников, умирали в трюмах переполненных барж, сходили с ума в детских домах.

Они жили в условиях, которых не выдерживали устоявшиеся мужественные люди. Малолетки, — писал Солженицын, — были воровские пионеры, они усваивали заветы старших. Старшие охотно руководили и мировоззрением малолеток и их тренировками в воровстве. Учиться у них — заманчиво, не учиться — невозможно

38. Сталинские законы о малолетках просуществовали 20 лет, «до указа от 24.4.54, чуть послабившего:

освободившего тех малолеток, кто отбыл больше одной трети первого срока, — а если их пять, десять, четырнадцать?

39 То, что происходило в ГУЛАГЕ, — это детоубийство в прямом смысле слова. До сих пор не открыты все архивы. Но и тогда, когда их откроют, мы узнаем из документов не о всех трагических детских судьбах.

Что-то, конечно, можно восстановить и по воспоминаниям очевидцев, но их, увы, осталось не так уж много. Вряд ли получится описать судьбу каждого, кто подвергся репрессиям, каждого ребенка, которого лишили отца и матери, каждого, кто скитался беспризорником по стране, всех умерших от голода на Украине, от непосильного труда в лагерях, от отсутствия лекарств и ухода в детских домах, от холода в эшелонах спецпереселенцев.

Но следует сделать всё возможное, чтобы страшные страницы нашей истории были заполнены не только вопросительными знаками, но и свидетельствами.

Грудной младенец в следственном изоляторе, запертый в камере вместе с матерью, или отправленный по этапу в колонию - обычная практика 1920-х – начала 1930-х годов. «При приеме в исправительно-трудовые учреждения женщин, по их желанию, принимаются и их грудные дети», - цитата из Исправительно-трудового кодекса 1924 года, статья 109. «Шурку обезвреживают. <...> С этой целью его выпускают на прогулку только на один час в день и уже не на большой тюремный двор, где растет десятка два деревьев и куда заглядывает солнце, а на узкий темный дворик, предназначенный для одиночек. <...> Должно быть, в целях физического обессиления врага помощник коменданта Ермилов отказался принять Шурке даже принесенное с воли молоко. Для других он передачи принял. Но ведь то были спекулянты и бандиты, люди гораздо менее опасные, чем СР Шура», - писала в злом и ироничном письме наркому внутренних дел Феликсу Дзержинскому арестованная Евгения Ратнер, чей трехлетний сын Шура находился в Бутырской тюрьме.

Рожали тут же: в тюрьмах, на этапе, в зонах. Из письма председателю ЦИК СССР Михаилу Калинину о высылке семей спецпереселенцев из Украины и Курска: «Отправляли их в ужасные морозы – грудных детей и беременных женщин, которые ехали в телячьих вагонах друг на друге, и тут же женщины рожали своих детей (это ли не издевательство); потом выкидывали их из вагонов, как собак, а затем разместили в церквах и грязных, холодных сараях, где негде пошевелиться».

По данным на апрель 1941 года, в тюрьмах НКВД содержалось 2500 женщин с малолетними детьми, в лагерях и колониях находились 9400 детей до четырех лет. В тех же лагерях, колониях и тюрьмах было 8500 беременных женщин, около 3000 из них - на девятом месяце беременности.

Забеременеть женщина могла и в заключении: будучи изнасилованной другим заключенным, вольным работником зоны или конвоиром, а случалось, что и по собственному желанию. «Просто до безумия, до битья головой об стенку, до смерти хотелось любви, нежности, ласки. И хотелось ребенка - существа самого родного и близкого, за которое не жаль было бы отдать жизнь», - вспоминала бывшая узница ГУЛАГа Хава Волович, осужденная на 15 лет в возрасте 21 года. А вот воспоминания другой узницы, родившейся в ГУЛАГе: «Мать мою, Завьялову Анну Ивановну, в 16–17 лет отправили с этапом заключенных с поля на Колыму за собранные несколько колосков в карман... Будучи изнасилованной, моя мать 20 февраля 1950 года родила меня, амнистий по рождению дитя в тех лагерях не было». Были и те, кто рожал, надеясь на амнистию или послабление режима.

Но освобождение от работы в лагере женщинам давали только непосредственно перед родами. После рождения ребенка заключенной полагалось несколько метров портяночной ткани, а на период кормления младенца - 400 граммов хлеба и суп из черной капусты или отрубей три раза в день, иногда даже с рыбьими головами. В начале 40-х в зонах стали создавать ясли или деткомбинаты: «Прошу Вашего распоряжения об ассигновании 1,5 миллиона рублей для организации в лагерях и колониях детских учреждений на 5000 мест и на их содержание в 1941 году 13,5 миллионов рублей, а всего 15 миллионов рублей», - пишет в апреле 1941 года начальник ГУЛАГа НКВД СССР Виктор Наседкин.

В яслях дети находились, пока матери работали. На кормление «мамок» водили под конвоем, большую часть времени младенцы проводили под присмотром нянечек - осужденных за бытовые преступления женщин, как правило, имевших собственных детей. Из воспоминаний заключенной Г.М. Ивановой: «В семь часов утра няньки делали побудку малышам. Тычками, пинками поднимали их из ненагретых постелей (для «чистоты» детей одеяльцами их не укрывали, а набрасывали их поверх кроваток). Толкая детей в спинки кулаками и осыпая грубой бранью, меняли распашонки, подмывали ледяной водой. А малыши даже плакать не смели. Они только кряхтели по-стариковски и - гукали. Это страшное гуканье целыми днями неслось из детских кроваток».

«Из кухни няня принесла пылающую жаром кашу. Разложив ее по мисочкам, она выхватила из кроватки первого попавшегося ребенка, загнула ему руки назад, привязала их полотенцем к туловищу и стала, как индюка, напихивать горячей кашей, ложку за ложкой, не оставляя ему времени глотать», - вспоминает Хава Волович. Ее дочь Элеонора, родившаяся в лагере, первые месяцы жизни провела вместе с матерью, а затем попала в деткомбинат: «При свиданиях я обнаруживала на ее тельце синяки. Никогда не забуду, как, цепляясь за мою шею, она исхудалой ручонкой показывала на дверь и стонала: „Мамыця, домой!“. Она не забывала клоповника, в котором увидела свет и была все время с мамой». 3 марта 1944 года, в год и три месяца, дочь заключенной Волович скончалась.

Смертность детей в ГУЛАГе была высокой. Согласно архивным данным, собранным норильским обществом «Мемориал», в 1951 году в домах младенца на территории Норильлага находились 534 ребенка, из них умерли 59 детей. В 1952 году должны были появиться на свет 328 детей, и общая численность младенцев составила бы 803. Однако в документах 1952 года указано число 650 - то есть 147 детей скончались.

Выжившие дети развивались плохо и физически и умственно. Писательница Евгения Гинзбург, некоторое время работавшая в деткомбинате, вспоминает в автобиографическом романе «Крутой маршрут», что лишь немногие четырехлетние дети умели говорить: «Преобладали нечленораздельные вопли, мимика, драки. «Откуда же им говорить? Кто их учил? Кого они слышали? - с бесстрастной интонацией объясняла мне Аня. - В грудниковой группе они ведь все время просто лежат на своих койках. Никто их на руки не берет, хоть лопни от крика. Запрещено на руки брать. Только менять мокрые пеленки. Если их, конечно, хватает”».

Свидания кормящих матерей с детьми были короткими - от 15 минут до получаса каждые четыре часа. «Один проверяющий из прокуратуры упоминает о женщине, которая из-за своих рабочих обязанностей на несколько минут опоздала на кормление, и ее не пустили к ребенку. Одна бывшая работница лагерной санитарной службы сказала в интервью, что на кормление ребенка грудью отводилось полчаса или 40 минут, а если он не доедал, то няня докармливала его из бутылочки», - пишет Энн Эпплбаум в книге «ГУЛАГ. Паутина большого террора». Когда ребенок выходил из грудного возраста, свидания становились еще более редкими, а вскоре детей отправляли из лагеря в детский дом.

В 1934 году срок пребывания ребенка с матерью составлял 4 года, позже - 2 года. В 1936-1937 годах пребывание детей в лагерях было признано фактором, понижающим дисциплину и производительность труда заключенных, и этот срок секретной инструкцией НКВД СССР снизили до 12 месяцев. «Принудительные отправки лагерных детей планируются и проводятся, как настоящие военные операции - так, чтобы противник был захвачен врасплох. Чаще всего это происходит глубокой ночью. Но редко удается избежать душераздирающих сцен, когда ошалелые мамки бросаются на надзирателей, на колючую проволоку заграждения. Зона долго сотрясается от воплей», - описывает отправку в детские дома французский политолог Жак Росси, бывший заключенный, автор «Справочника по ГУЛАГу».

О направлении ребенка в детдом делалась пометка в личном деле матери, однако адрес пункта назначения там не указывался. В докладе наркома внутренних дел СССР Лаврентия Берии председателю Совнаркома СССР Вячеславу Молотову от 21 марта 1939 года сообщается, что изъятым у осужденных матерей детям начали присваивать новые имена и фамилии.

«Будьте осторожны с Люсей, ее отец - враг народа»

Если родителей ребенка арестовывали, когда он уже был не грудным младенцем, его ждал собственный этап: скитания по родственникам (если они остались), детский приемник, детдом. В 1936-1938 годах обычной становится практика, когда даже при наличии родственников, готовых стать опекунами, ребенка «врагов народа» - осужденных по политическим статьям - отправляют в детприемник. Из воспоминаний Г.М. Рыковой: «После ареста родителей мы с сестрой и бабушкой продолжали жить в нашей же квартире <...> Только занимали мы уже не всю квартиру, а только одну комнату, так как одна комната (папин кабинет) была опечатана, а во вторую еще при нас вселился майор НКВД с семьей. 5 февраля 1938 года к нам явилась дама с просьбой проехать с ней к начальнику детского отдела НКВД, якобы он интересуется, как к нам относилась бабушка и как вообще мы с сестрой живем. Бабушка ей сказала, что нам пора в школу (учились мы во вторую смену), на что эта особа ответила, что подбросит нас на своей машине ко второму уроку, чтобы мы взяли с собой только учебники и тетради. Привезла она нас в Даниловский детприемник для несовершеннолетних преступников. В приемнике нас сфотографировали в анфас и в профиль, прикрепив к груди какие-то номера, и сняли отпечатки пальцев. Больше мы домой не вернулись».

«На следующий день после ареста отца я пошла в школу. Перед всем классом учительница объявила: “Дети, будьте осторожны с Люсей Петровой, отец ее – враг народа”. Я взяла сумку, ушла из школы, пришла домой и сказала маме, что больше в школу ходить не буду», - вспоминает Людмила Петрова из города Нарва. После того как мать тоже арестовали, 12-летняя девочка вместе с 8-летним братом оказалась в детском приемнике. Там их обрили наголо, сняли отпечатки пальцев и разлучили, по отдельности направив в детские дома.

Дочь репрессированного по «делу Тухачевского» командарма Иеронима Уборевича Владимира, которой в момент ареста родителей было 13 лет, вспоминает, что в детоприемниках детей “врагов народа” изолировали от внешнего мира и от других детей. «К нам не подпускали других детей, нас не подпускали даже к окнам. К нам никого не пускали из близких… Мне и Ветке тогда было по 13 лет, Петьке 15, Свете Т. и ее подруге Гизе Штейнбрюк по 15. Остальные все младше. Были две крошечки Ивановы 5 и 3 года. И маленькая все время звала маму. Было довольно-таки тяжело. Мы были раздражены, озлоблены. Чувствовали себя преступниками, все начали курить и уже не представляли для себя обычную жизнь, школу».

В переполненных детприемниках ребенок находился от нескольких дней до месяцев, а затем этап, похожий на взрослый: «черный ворон», товарный вагон. Из воспоминаний Альдоны Волынской: «Дядя Миша, представитель НКВД, объявил, что мы поедем в детский дом на Черное море в Одессу. Везли нас на вокзал на “черном вороне”, задняя дверь была открыта, и в руке охранник держал наган. B поезде нам велели говорить, что мы отличники и поэтому до конца учебного года едем в Артек». А вот свидетельство Анны Раменской: «Детей разделили на группы. Маленькие брат с сестрой, попав в разные места, отчаянно плакали, вцепившись друг в друга. И просили их не разъединять все дети. Но ни просьбы, ни горький плач не помогли. Нас посадили в товарные вагоны и повезли. Так я попала в детдом под Красноярском. Как мы жили при начальнице-пьянице, при пьянках, поножовщине, рассказывать долго и грустно».

Детей «врагов народа» из Москвы везли в Днепропетровск и Кировоград, из Петербурга - в Минск и Харьков, из Хабаровска - в Красноярск.

ГУЛАГ для младших школьников

Как и детприемники, детские дома были переполнены: по состоянию на 4 августа 1938 года у репрессированных родителей были изъяты 17 355 детей и намечались к изъятию еще 5 тысяч. И это не считая тех, кого переводили в детские дома из лагерных деткомбинатов, а также многочисленных беспризорников и детей спецпереселенцев - раскулаченных крестьян.

«В комнате 12 кв. метров находятся 30 мальчиков; на 38 детей 7 коек, на которых спят дети-рецидивисты. Двое восемнадцатилетних обитателей изнасиловали техничку, ограбили магазин, пьют вместе с завхозом, сторожиха скупает краденое». «Дети сидят на грязных койках, играют в карты, которые нарезаны из портретов вождей, дерутся, курят, ломают решетки на окнах и долбят стены с целью побега». «Посуды нет, едят из ковшиков. На 140 человек одна чашка, ложки отсутствуют, приходится есть по очереди и руками. Освещения нет, имеется одна лампа на весь детдом, но и она без керосина». Это цитаты из донесений руководства детских домов Урала, написанных в начале 1930-х годов.

«Деточаги» или «детплощадки», как называли в 30-е годы дома ребенка, размещались в почти неотапливаемых, переполненных бараках, часто без кроватей. Из воспоминаний голландки Нины Виссинг о детском доме в Богучарах: «Стояли два больших плетеных сарая с воротами вместо дверей. Крыша текла, потолков не было. В таком сарае помещалось очень много детских кроватей. Кормили нас на улице под навесом».

О серьезных проблемах с питанием детей сообщает в секретной записке от 15 октября 1933 года тогдашний начальник ГУЛАГа Матвей Берман: «Питание детей неудовлетворительно, отсутствуют жиры и сахар, нормы хлеба недостаточны <...> В связи с этим - в отдельных детдомах наблюдаются массовые заболевания детей туберкулезом и малярией. Так, в Полуденовском детдоме Колпашевского района из 108 детей здоров только 1, в Широковском – Каргасокского района - из 134 детей больны: туберкулезом – 69 и малярией – 46».

«В основном суп из сухой рыбки корюшки и картошки, липкий черный хлеб, иногда суп из капусты», - вспоминает детдомовское меню Наталья Савельева, в тридцатые годы - воспитанница дошкольной группы одного из «деточагов» в поселке Маго на Амуре. Дети питались подножным кормом, искали еду в помойках.

Издевательства и физические наказания были обычным делом. «На моих глазах директор избивала мальчиков постарше меня, головой о стену и кулаками по лицу, за то, что при обыске она у них находила в карманах хлебные крошки, подозревая их в том, что они готовят сухари к побегу. Воспитатели нам так и говорили: “Вы никому не нужны”. Когда нас выводили на прогулку, то дети нянек и воспитательниц на нас показывали пальцами и кричали: “Врагов, врагов ведут!” А мы, наверное, и на самом деле были похожи на них. Головы наши были острижены наголо, одеты мы были как попало. Белье и одежда поступали из конфискованного имущества родителей», - вспоминает Савельева. «Однажды во время тихого часа я никак не могла заснуть. Тетя Дина, воспитательница, села мне на голову, и если бы я не повернулась, возможно, меня бы не было в живых», - свидетельствует другая бывшая воспитанница детдома Неля Симонова.

Контрреволюция и «четверка» по литературе

Энн Эпплбаум в книге «ГУЛАГ. Паутина большого террора» приводит следующую статистику, основываясь на данных архивов НКВД: в 1943–1945 годы через детприемники прошло 842 144 бездомных ребенка. Большинство из них оказались в детдомах и ремесленных училищах, часть отправилась обратно к родным. А 52 830 человек оказались в трудовых воспитательных колониях - превратились из детей в малолетних заключенных.

Еще в 1935 году было опубликовано известное постановление Совнаркома СССР «О мерах борьбы с преступностью среди несовершеннолетних», вносившее изменения в Уголовный кодекс РСФСР: согласно этому документу, за кражи, насилие и убийства можно было осуждать детей с 12-летнего возраста «с применением всех мер наказания». Тогда же, в апреле 1935 года, под грифом «совершенно секретно» вышло «Разъяснение прокурорам и председателям судов» за подписью прокурора СССР Андрея Вышинского и председателя Верховного суда СССР Александра Винокурова: «К числу мер уголовного наказания, предусмотренных ст. 1 указанного постановления, относится также и высшая мера уголовного наказания (расстрел)».

По данным на 1940 год, в СССР существовало 50 трудовых колоний для несовершеннолетних. Из воспоминаний Жака Росси: «Детские исправительно-трудовые колонии, в которых содержатся несовершеннолетние воры, проститутки и убийцы обоих полов, превращаются в ад. Туда попадают и дети младше 12 лет, поскольку часто бывает, что пойманный восьми- или десятилетний воришка скрывает фамилию и адрес родителей, милиция же не настаивает и в протокол записывают - “возраст около 12 лет”, что позволяет суду “законно” осудить ребенка и направить в лагеря. Местная власть рада, что на вверенном ей участке будет одним потенциальным уголовником меньше. Автор встречал в лагерях множество детей в возрасте - на вид - 7-9 лет. Некоторые еще не умели правильно произносить отдельные согласные».

Как минимум до февраля 1940 года (а по воспоминаниям бывших заключенных, и позже) осужденные дети содержались и во взрослых колониях. Так, согласно «Приказу по Норильскому строительству и ИТЛ НКВД» № 168 от 21 июля 1936 года, «заключенных малолеток» от 14 до 16 лет разрешено было использовать на общих работах по четыре часа в день, а еще четыре часа должны были отводиться на учебу и «культурно-воспитательную работу». Для заключенных от 16 до 17 лет устанавливался уже 6-часовой рабочий день.

Бывшая заключенная Ефросиния Керсновская вспоминает девочек, оказавшихся с ней на этапе: «В среднем лет 13-14. Старшая, лет 15, производит впечатление уже действительно испорченной девчонки. Неудивительно, она уже побывала в детской исправительной колонии и ее уже на всю жизнь «исправили». <...> Самая маленькая - Маня Петрова. Ей 11 лет. Отец убит, мать умерла, брата забрали в армию. Всем тяжело, кому нужна сирота? Она нарвала лука. Не самого лука, а пера. Над нею “смилостивились”: за расхищение дали не десять, а один год». Та же Керсновская пишет о встреченных в заключении 16-летних блокадницах, которые рыли со взрослыми противотанковые рвы, а во время бомбежки бросились в лес и наткнулись на немцев. Те угостили их шоколадом, о чем девочки рассказали, когда вышли к советским солдатам, и были отправлены в лагерь.

Заключенные Норильского лагеря вспоминают об испанских детях, оказавшихся во взрослом ГУЛАГе. О них же в «Архипелаге ГУЛАГ» пишет Солженицын: «Испанские дети - те самые, которые вывезены были во время Гражданской войны, но стали взрослыми после Второй мировой. Воспитанные в наших интернатах, они одинаково очень плохо сращивались с нашей жизнью. Многие порывались домой. Их объявляли социально опасными и отправляли в тюрьму, а особенно настойчивым - 58, часть 6 - шпионаж в пользу... Америки».

Особое отношение было к детям репрессированных: согласно циркуляру наркома внутренних дел СССР №106 начальникам УНКВД краев и областей «О порядке устройства детей репрессированных родителей в возрасте свыше 15 лет», выпущенном в мае 1938 года, «социально опасные дети, проявляющие антисоветские и террористические настроения и действия, должны предаваться суду на общих основаниях и направляться в лагеря по персональным нарядам ГУЛАГа НКВД».

Таких «социально опасных» и допрашивали на общих основаниях, с применением пыток. Так, 14-летний сын расстрелянного в 1937 году командарма Ионы Якира Петр был подвергнут в астраханской тюрьме ночному допросу и обвинен в «организации конной банды». Его осудили на 5 лет. Шестнадцатилетнего поляка Ежи Кмецика, пойманного в 1939 году при попытке бегства в Венгрию (после того, как Красная Армия вошла в Польшу), во время допроса заставляли сидеть и стоять на табурете по много часов, а также кормили соленым супом и не давали воды.

В 1938 году за то, что «будучи враждебно настроен к советскому строю систематически проводил среди воспитанников детдома контрреволюционную деятельность» был арестован и помещен во взрослую Кузнецкую тюрьму 16-летний Владимир Мороз, сын «врага народа», живший в Анненском детдоме. Чтобы санкционировать арест, Морозу исправили дату рождения - приписали один год. Поводом для обвинения стали письма, которые в кармане брюк подростка нашла пионервожатая - Владимир писал арестованному старшему брату. После обыска у подростка нашли и изъяли дневники, в которых он вперемежку с записями о «четверке» по литературе и «некультурных» учителях рассуждает о репрессиях и жестокости советского руководства. Свидетелями на процессе выступила та же пионервожатая и четыре воспитанника детдома. Мороз получил три года ИТЛ, но в лагерь не попал - в апреле 1939 года он умер в Кузнецкой тюрьме «от туберкулеза легких и кишок».

в контексте политики государственного террора (1937-1939 гг.).

Государственная карательная политика в СССР была направлена ​​на потенциальных политических оппонентов и инакомыслящих, а также на изоляцию криминальных элементов, профессиональных преступников, нарушителей законодательства. Она строилась на основе классовой теории. Как правило, нарушителям «социалистической законности» из числа «трудящихся масс» назначали минимальные наказания по сравнению с представителями «социально чуждых классов».

В Исправительно-трудовом кодексе РСФСР от 1924 года указывалось: «Режим в колониях преимущественно для правонарушителей из среды трудящихся, которые случайно или из-за бедности осуществили преступление, должен приближаться к условиям работы и распорядку дня свободных граждан» . Таким образом, уголовные преступники - выходцы из пролетарской среды - есть «социально близкие», в отличие от представителей «социально чуждых классов» и осужденных по политическим статьям. Подобное отношение распространялось и на детей осужденных граждан.

Советская историография замалчивала наличие специальных учреждений для детей репрессированных граждан. Ученые изучали достижения правоохранительных, исполнительных и партийных органов в ликвидации беспризорности и детской преступности. Особенно активно исследовали роль органов государственной безопасности в борьбе с беспризорностью, роль Ф. Дзержинского и Макаренко в создании детских специальных воспитательных заведений .

Лишь с конца 1980-х гг. появились первые свидетельства о существовании специальных учреждений для детей репрессированных родителей. В 2002 г. вышел в свет документальный сборник «Дети ГУЛАГа. 1918-1956» .

Авторы-составители впервые поставили вопрос о социальном происхождении беспризорных детей. Они утверждали, что в основном - это дети из уничтоженных семей. Их родители или были расстреляны, или заключены в концлагеря, или погибли на фронтах гражданской войны или во время голода. Сами дети обычно отвечали, что «родителей не помнят» или «погибли от голода», или «из рабочих или крестьян». Жизнь быстро научила, что непролетарское (дворяне, офицеры, чиновники, священники и т.д.) происхождения приводит в тюрьму или смерти .

В том же 2002 году А.Зинченко защитила кандидатскую диссертацию «Детская беспризорность в советской Украине в 20-х - первой половине 30-х годов ХХ века» . Особое внимание автор обратила на социальные последствия коллективизации и голодомора 1932-1933 гг., политических репрессий и депортаций населения в контексте новой волны детской беспризорности.

Дальнейшими исследованиями этот тезис находит полное подтверждение. Комиссия по улучшению условий жизни детей при ВЦИК в 1935 признала одним из факторов увеличения беспризорности в УССР массовые депортации во время коллективизации и Голодомора.

На 1931 год в 226 детских домах УССР насчитывалось 39 318 детей, до конец 1933 года в 452 детдомах уже насчитывалось 96 057 детей, не считая около 96 тыс. детей, которые находились под патронатом . Однако, А. Зинченко не акцентировала внимание на политическую заинтересованности руководства страны в формировании советского мировоззрения у детей, потерявших семьи из-за ошибок в экономической политике, целеустремленного государственного террора (депортации, репрессии и т.д.).

По социальному составу подавляющее большинство бездомных в начале 1930 х гг. составляли крестьянские дети. Зимой 1932-1933 гг. детская беспризорность и смертность приобрели такие масштабы, что не считаться с этим стало уже невозможным. В соответствии с майским, 1933 года, постановления КП(б)У «О борьбе с детской беспризорностью» при СНК УССР был создан Всеукраинский, а при областных исполнительных комитетах - местные чрезвычайные комиссии по борьбе с беспризорностью и попрошайничеством, созданы сельские детские приемники, организованы пищевые пункты при школах, формировались трудовые отряды из подростков и тому подобное. Количество изъятых детей с улицы только за май-июль 1933 года составило 158 тыс. .

Практика заключения подростков по политическим мотивам была апробирована еще в конце 1920-х гг. Так, к председателю Политического Красного Креста К. Пешковой в декабре 1929 г. поступило письмо об осуждении группы подростков - учеников школы 2-й степени по статьям 58/10 (антисоветская пропаганда и агитация) и 58/11 (организационная деятельность, направленная ​​на совершение контрреволюционных преступлений) Уголовного кодекса. Старшему из них исполнилось 16 лет. Инкриминируемые преступления они совершили в 1927 году, то есть в возрасте 12-13 лет. Пятеро мальчишек получили двухлетний срок заключения в колонии на Соловках .

В структуре Управления Соловецкого лагеря с 1928 года существовала внутренняя лагерная детская трудовая колония, созданная по инициативе заключенного, юриста по образованию Александра Колосова. Дети жили по законам преступного мира, заключенные их называли «шпанятами» или «вшивниками». Перевоспитывать их никто не собирался. Дети, в том числе и осужденные по политическим статьям, чтобы выжить, были вынуждены принимать воровские правила общежития и переставали быть «политически опасными».

В колонии каждому подростку предоставляли топчан и белье. Дети получали усиленное питание (дополнительно стакан молока или даже мясо). Однако, в основном, дополнительная пайка не доходила до детей. Также дети посещали специальную организованную школу. Но они продолжали жить своей «преступной» жизнью, что вполне устраивало лагерную администрацию.

Существование колонии спасло жизнь подросткам, иначе они быстро погибли бы на лесозаготовительных работах. Детский барак прежней трудовой колонии до сих пор находится на Соловецком острове и невредим. Он был разделен на квартиры, где сейчас проживают местные жители . О его прежнем назначении напоминает лишь специальная табличка, установленная сотрудниками Соловецкого музея-заповедника «Жилой барак детской колонии УСЛОН [построен] до 1928 г.».

Предвзятое отношение к детям «непролетарских» классов в письме от 3 ​​января 1935 года к председателю ВЦИК М. Калинину отмечала заместитель наркома просвещения РСФСР Н. Крупская. Анализируя причины беспризорности и безнадзорности, кроме экономического (недостаточное финансирование и хищение бюджетных средств) и кадрового (низкий уровень подготовки персонала детских домов и колоний) факторов, она отмечала социальную дискриминацию в отношении детей «кулаков», «религиозников» и другие.

Крупская считала нужным «прекратить преследования за взятых на воспитание детей родственников-лишенцев. Бывают случаи, когда учительницу увольняют с должности за то, что она берет на воспитание племянника, сына бывшего священника или кулака. Мы видим, как где-нибудь на «Беломорстрое» перевоспитываются взрослые и бросаем на произвол судьбы детей какого-нибудь псаломщика» .

Проблема беспризорности в середине 1930-х гг. вновь стала настолько насущной, что требовала принятия государственных решений. Совместным постановлением СНК СССР и ЦК ВКП(б) о ликвидации детской беспризорности и безнадзорности от 31 мая 1935 г. устанавливалась система детских учреждений: в наркомате просвещения союзных республик - детские дома «нормального типа» для детей, лишенных средств существования; детские дома, которые содержались за счет родителей и детские дома для «трудных воспитанников»; в наркомате здравоохранения союзных республик - специальные детские дома для детей, требующих длительного лечения; в наркомате социального обеспечения союзных республик - специальные детские дома для детей-инвалидов; в наркомате НКВД союзных - изоляторы, детские приемники-распределители, трудовые колонии .

Параллельно улучшалось материально-техническое и финансовое положение таких детских учреждений. Через отдел школ ЦК ВКП(б) дополнительно направили на должность заведующих детдомами 200 коммунистов, ЦК ВЛКСМ направил 500 комсомольцев на должности заместителей заведующих по детдомам по воспитательной работе, наркомат образования - выпускников педагогических техникумов и институтов. Среди квалифицированных рабочих на фабриках и заводах отбирали будущих заведующих мастерскими детдомов и колоний.

Постановление определяло НКВД СССР наряду с наркоматом образования органом, ответственным за воспитание детей. Через неделю, 7 июня 1935 года, нарком внутренних дел СССР Г. Ягода издал приказ о ликвидации беспризорности и безнадзорности.

Он призвал «мобилизовать весь наш богатый опыт «перековки» людей..., перевоспитание в наших трудкоммуны правонарушителей». В структуре административно-хозяйственного управления НКВД СССР создавался Отдел трудовых колоний для несовершеннолетних, который должен был заниматься организацией трудовых колоний и приемников-распределителей для несовершеннолетних, возглавлять школьную, производственную и учебно-воспитательную работу.

В составе Отдела функционировали следующие отделения: организационное с сектором личного состава колоний и приемников-распределителей, учебно-воспитательное отделение с сектором учета и распределения детских контингентов, производственное отделение с сельскохозяйственным и промышленным секторами, отделение снабжения и сбыта, финансово-плановое отделение. В НКВД союзных республик в структуре административно-хозяйственного управления / отдела тоже организовывались подобные Отделы. Начальником Отдела трудовых колоний для несовершеннолетних НКВД СССР назначался П. Перепелкин, помощниками П. Алтарев и А. Николаева.

Руководству Отдела поручалось до 1 июля 1935 года принять на баланс от наркомата просвещения СССР, СНК союзных и автономных республик, краевых и областных исполкомов приемники-распределители и трудовые колонии, от ГУЛАГа НКВД СССР - трудовые колонии для несовершеннолетних, за исключением трудовых колоний, находящихся в лагерях .

Таким образом, создание системы специальных детских учреждений в структуре НКВД СССР предусматривало «перевоспитание» детей всех социальных групп, формирование у них «коммунистического мировоззрения». Параллельно осуществлялась их эксплуатация. Наличие отделения снабжения и сбыта и финансово-плановое отделение в составе Отдела трудовых колоний для несовершеннолетних НКВД СССР свидетельствует об участии детских производственных мастерских в промышленном производстве. Так, государственный производственный план детских колоний в 1936 году составил 135 млн. руб. . Таким образом, главный принцип сталинского ГУЛАГа - быть самоокупаемым - распространялся и на детские учреждения. В таких условиях трудно представить соблюдения 4-х часового рабочего дня, техники безопасности, материально-технического обеспечения и тому подобное.

Конечно, условия жизни побуждали детей к побегам. По информации Административно-хозяйственного управления НКВД СССР И.Островского от 31 октября 1935 года только в августе из детских заведений НКВД Украины зафиксировано 1380 побегов .

Если до «большого террора» органами НКВД СССР детей репрессированных граждан рассматривали как «беспризорных» и «безнадзорных», то в оперативном приказе № 00447 НКВД СССР «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и др. антисоветских элементов» от 30 июля 1937 года члены семей репрессированных по первой и второй категории подлежали наименшее - учету. Семьи осужденных граждан по первой категории автоматически выселяли из Москвы, Ленинграда, Киева, Тбилиси, Баку, Ростова-на-Дону, Таганрога, из районов Сочи, Гагры и Сухуми и приграничных районов СССР. Если чекисты считали членов семьи репрессированного способными «к активным антисоветским действиям», то постановлением «тройки» их направляли в лагеря или в трудовые поселения. Выселению подлежали также и несовершеннолетние члены семьи.

Но масштабы «большого террора» постоянно росли, автоматически увеличивался круг семей, недовольных действиями высшего партийно-государственного руководства СССР. Многочисленные жалобы на необоснованные аресты сотнями поступали к лидерам ВКП(б), Председателю СНК СССР. Поэтому 15 августа 1937 года появился оперативный приказ НКВД СССР № 00486 «Об операции по репрессированию жен и детей изменников родины».

Он предусматривал аресты членов семей граждан, репрессированных военной коллегией и военными трибуналами по первой и второй категориям, начиная с 1 августа 1936 года. Приказ ярко показал стремление Сталина и его окружения в контексте приготовлений к предстоящим вооруженным конфликтам избавиться от потенциальной опасности одной из составляющих «пятой колонны» - семей репрессированных граждан.

Приказ подробно инструктировал сотрудников органов государственной безопасности относительно практики изъятия детей. Чекисты составляли два списка (дети дошкольного возраста и дети до 15 лет), где указывали количество детей, их возраст. Согласно оперативного приказа, дети автоматически считались сиротами.

Отдельно предоставляли характеристики на детей старше 15 лет, способных на «социально опасные и антисоветские действия». На таких подростков заводили отдельные следственные дела. Дальнейшую судьбу несовершеннолетнего решало Особое совещание НКВД СССР. В зависимости от возраста, степени опасности и возможностей «исправления», дети подлежали заключению в лагеря, исправительно-трудовые колонии и детские дома особого режима наркоматов просвещения союзных республик. К сожалению, пока не удалось установить, когда именно появились «детские дома особого режима наркомата образования». Возможно, они были созданы нас основе существующих детских домов, или же это были совершенно новые детдома. Персонал детского дома, который принимал детей, проверял местный УНКВД на предмет политической благонадежности.

Наркомы внутренних дел республик и начальники УНКВД краев и областей телеграфом сообщали лично заместителю начальника АГУ НКВД СССР М. Шнеерсону списки детей, подлежащих изъятию. В списках указывали фамилию, имя, отчество, год рождения, класс обучения. В списках дети комплектовались так, чтобы дети, которые были родственниками или знакомыми, не попадали в одно детское учреждение.

Так, по свидетельству Л. Бачук (Столяровой), уроженки Харькова, после ареста в ноябре 1937 года отца и ссылки матери, ее сначала направили в Харьковский приемник-распределитель, а затем в Черниговский детский дом. Ее брат вынужден был оставить школу и поехать на Донбасс. Попытки связаться с братом натыкались на запреты персонала . Таким образом, подтверждается тезис о сознательном изъятия детей у родителей и воспитании своего рода «советских янычар».

После получения списков заместитель начальника АГУ НКВД СССР лично распределял детей по детским заведениям. Телеграфом он извещал наркомов НКВД республик и начальников УНКВД о направлении определенных детей в определенные им дома. Копию телеграммы присылали заведующему детского учреждения, и она была основанием для приема детей. Свидетельство о рождении ребенка, где указывали место рождения и родители, запечатывали в отдельный конверт и хранили у руководителя детского учреждения. Но типичными были случаи, когда дети приходили без документов. Так, начальник УНКВД по Черниговской области А. Егоров 23 июля 1938 года извещал заместителя наркома НКВД УССР И. Шапиро, что из Днепропетровского УНКВД в Борзненский детдом прибыло 80 детей, из них 33 - без документов, из Киевского УНКВД - 23 ребенка, Винницкого УНКВД - 6 детей .

Анализ опубликованных свидетельств показал, что детей пытались направлять в соседние республики, или, по крайней мере, в соседние области. В частности, детей из Москвы направляли в Днепропетровский, Таращанский детские дома, из Харькова - в Чернигов, из Магнитогорска - в Уральск, из Владивостока - в Одессу и т.д. .

Приказ отмечал, что начальники УНКВД определяют только перечень детских домов и яслей наркомата здравоохранения, где размещали детей до 3-летнего возраста. Они находились в населенных пунктах, где проживали осужденные. Детей в возрасте от 3 ​​до 15 лет передавали в детские дома наркомата образования вне Москвы, Ленинграда, Киева, Тбилиси, Минска, приморских и пограничных городов.

Новорожденные дети находились с матерями в лагерях до 1-1,5 летнего возраста, затем их передавали в детские ясли.

Детей репрессированных обязательно учитывали в АГУ НКВД СССР, они подлежали политическому контролю (настроения, поведение и т.д.) . Сначала оперативное обслуживание подростков и персонала детских учреждений оперативным приказом НКВД СССР № 00284 от 4 августа 1935 года возлагалось на аппарат особоуполномоченного. С 11 февраля 1938 года по приказу наркома внутренних дел СССР № 0058 «О агентурно-оперативном обслуживании колоний НКВД для несовершеннолетних и приемников-распределителей» работа возлагалась на районные и городские аппараты УГБ НКВД. В штате колонии ввели новую должность заместителя начальника по оперативной части.

Он подчинялся соответствующему местному аппарату УГБ НКВД. В случае необходимости следственные дела на подростков, через районные и городские аппараты УГБ НКВД, направляли на «тройку» УНКВД или через отдел трудовых колоний на Особое совещание НКВД СССР . Чекисты пытались выявить настроения подростков, их склонность к побегам, предотвратить установление контактов с родственниками или попыткам прояснить судьбу родителей и выяснить свое происхождение.

Типичными стали показания об изменении, при разных обстоятельствах, фамилий и имен детей. В частности, в международном историко-просветительском правозащитном обществе «Мемориал» в Москве хранятся письма бывших детей репрессированных. Так, Евгения Дальская, 1933 рождения, родилась в г. Кузнецк (область или край не указаны). При получении паспорта в 1949 г. в паспортном отделении МВД бывшей воспитаннице детского дома Ульяновской области сказали, что в свидетельстве о рождении вписаны две фамилии.

После немногочисленных консультаций с руководством детского дома и местным аппаратом МГБ ей выдали паспорт на имя Евгении Дальской. После выпуска из детского дома ей отказали в предоставлении свидетельства о рождении, номер которого указали в ее паспорте. После обращения в соответствующий отдел ЗАГС о выдаче копии свидетельства о рождении, сотрудники учреждения ответили, что по указанному номеру числится совсем другое лицо .

Хотя при реализации оперативного приказа НКВД СССР № 00486 «Об операции по репрессированию жен и детей изменников родины» сотрудники органов государственной безопасности просчитывали возможное количество «детского контингента», но масштабы репрессий постоянно росли. Соответственно увеличивалось количество детей, подлежащих размещению в специальных детских учреждениях.

Нарком НКВД СССР Н. Ежов 1 июня 1938 года в письме к председателю СНК СССР В. Молотову писал, что начиная с июля 1937-го по 10 мая 1938 года НКВД СССР направил в детские дома наркомата образования 15 347 детей репрессированных родителей . Ежов просил главу правительства СССР выделить средства на изъятие (арест) и размещение дополнительно 5 тыс. «детского контингента». Руководитель НКВД СССР планировал разместить в РСФСР - 3 тыс., в УССР - 2 тыс. детей.

На этапирование детей НКВД СССР просил выделить дополнительно 1,525 млн руб. Из указанной суммы на железнодорожные билеты для детей планировалось потратить 300 тыс., на сопровождающих лиц - 600 тыс., питание детей в дороге - 250 тыс., суточные сопровождающих - 375 тыс. руб. Председатель СНК СССР В. Молотов 9 августа 1938 года поддержал инициативу Н. Ежова и дополнительные средства для этапирование детей были выделены.

Однако, размещение детей в детских домах наркомата просвещения СССР оказалось несколько сложной проблемой. Председатель СНК РСФСР М. Булганин считал возможным разместить запланированное количество детей (3 тыс.) в существующих детдомах без дополнительных ассигнований.

В отличие от российского коллеги, председатель СНК УССР Д. Коротченко в письме к В. Молотову от 28 июня 1938 года отметил, что размещение 2 тыс. детей возможно лишь при условии создания дополнительной сети детских домов, поскольку «действующие уже перегружены». Поэтому необходимо выделить из государственного бюджета дополнительное финансирование в размере 2,650 млн. руб. Он предоставил даже смету расходов на содержание детей, начиная с 1 июля 1938 года .

Норма расходов текущего содержания на одного ребенка в детском доме

Одновременно Д. Коротченко направил и расчет дополнительных ассигнований для размещения 2 тыс. детей в детских заведениях Украины.

Расчет дополнительных средств на содержание

2 тыс. детей репрессированных родителей на 1938 год (по областям УССР)

Столь категорическая позиция украинского правительства была обусловлена ​​переполнением детских домов наркомата образования детьми репрессированных родителей. Из-за перегруженности детских домов и отсутствия материально-финансовых ресурсов дети страдали от недоедания, были плохо одеты, размещались в неприспособленных помещениях.

Наркомат НКВД ССР был полностью проинформирован об условиях пребывания детей. Заместитель наркома НКВД СССР М. Фриновский в приказе № 00309 от 20 мая 1938 года отмечал: «В детских домах системы Наркомпроса, где размещены дети репрессированных врагов народа, имеют место грубейшие политические извращения в деле содержания и перевоспитания детей репрессированных родителей.

Извращения эти являются результатом того, что Наркомпросы не занимаются этими детдомами, а НКВД союзных республик совершенно недопустимым образом выпустили из своего поля зрения эти важнейшие объекты. Делу правильного политического воспитания этих детей и сохранения здоровой советской обстановки в указанных детдомах не уделяют почти никакого внимания, в результате чего в ряде детских домов имеет место враждебное отношение к детям репрессированных, переходящее в случаи прямого издевательства над ними».

Руководство НКВД СССР беспокоила грубость персонала, постоянные напоминания детям, что они «дети врагов народа» . В такой ситуации главная задача «советского коллективного воспитания» - забвение родителей и «малой родины» и превращение в члена нового сообщества «советский человек» было неосуществленным.

Параллельно М. Фриновский требовал прекратить создавать детям репрессированных привилегированных условий: «Одновременно в ряде детских домов детям репрессированных родителей создают в сравнении с остальными детьми детдомов особые привилегированные условия в части питания, одежды, режима и т.д., выделяя на эти цели дополнительные ассигнования сверх бюджета, что совершенно недопустимо» . Учитывая существующие перекручивания, М. Фриновский требовал:

«Первое - немедленно обеспечить оперативное, агентурное обслуживание детских домов, в которых содержатся дети репрессированных родителей. Второе - своевременно вскрывать и пресекать всякие антисоветские, террористические намерения и действия, в согласовании с приказом НКВД № 00486.

Третье - одновременно обеспечить правильный режим питания детей репрессированных, своевременно пресекая имевшие место издевательства над детьми, также попытки воспитательских составов детдомов создавать враждебную обстановку вокруг детей репрессированных.

Устранить привилегированное положение, созданное в некоторых домах для детей репрессированных родителей в сравнении с остальными детьми. Четвертое - проверить руководящий состав и кадры воспитателей детдомов, очистив их от непригодных работников» . Он предупредил наркомов НКВД союзных республик, начальников краевых и областных УНКВД о личной ответственности в отношении условий содержания детей репрессированных родителей.

Массовые изъятия детей у репрессированных родителей прекратилось только после приказа НКВД СССР № 00689 от 17 октября 1938 года Теперь жена репрессированного гражданина подлежала аресту только в случае наличия подтвержденных данных о «сотрудничестве с осужденным», «была в курсе контрреволюционной работы мужа» или «ее высказывания могут быть расценены как социально опасные и политически сомнительные». При аресте жены порядок направления детей оставался в соответствии с приказом НКВД СССР № 00486 от 15 августа 1937 года «Об операции по репрессированию жен и детей изменников родины» .

Но проводя операцию по «репрессированию жен и детей изменников Родины» согласно оперативному приказу НКВД СССР № 00486 руководство НКВД не брало во внимание, что статья 46 Исправительно-трудового кодекса предусматривала возможность пребывания вместе матерями детей до четырех лет.

Кроме того, иногда под арест попадали беременные женщины, другие женщины при разных обстоятельствах забеременели уже в лагере. Были случаи направления женщин вместе с детьми в лагерь и тому подобное. Статья 46 Исправительно-трудового кодекса оговаривала наличие специальных организованных лагерных ясель. Такое несоответствие заметили только в 1939 году при наркоме НКВД СССР Л. Берии. В докладной записке Председателю СНК СССР В. Молотову от 20 марта 1939 года он писал, что в условиях лагеря невозможно организовать детские учреждения для детей от 1,5 до 4 лет и обеспечить их соответствующим воспитанием, питанием и уходом.

По договоренности руководства Главного управление лагерей НКВД СССР и наркомата просвещения СССР часть детей передали в соответствующие «гражданские» детские учреждения, где их содержали до окончания срока наказания матери. Л. Берия считал, что «пребывание детей в условиях исправительно-трудового лагеря плохо влияет на моральное и физическое состояние детского организма.

Бытовые и производственные условия, в которых находится мать, сказывается на детях, которые рождаются в лагерях. Среди новорожденных мы имеем большое количество детей с врожденными пороками, недоношенных и атрофических, которые требуют специального ухода и особого питания. При отсутствии специального квалифицированного медицинского и воспитательного персонала, соответственно оборудованных детских учреждений, а также необходимых особых условий для нормального и правильного развития детей, мы повышенную заболеваемость и смертность среди них, в основном на почве неправильного питания и ухода» .

Попытки персонала лагерей передать детей в соответствующие детские учреждения за пределами лагеря вызвали сопротивление матерей, которые ссылались на статью 46 Исправительно-трудового кодекса. Администрация лагерей была ознакомлена с постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) и СНК СССР об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия и приказом НКВД СССР № 00762 о порядке выполнения постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 г.

«Об арестах, прокурорском надзоре и проведение следствия» . К тому же, сотрудников органов государственной безопасности в 1939 году арестовывали за «нарушения социалистической законности» во время выполнения оперативных приказов в 1937-1938 гг. Поэтому администрация лагерей, пытаясь формально соблюдать действующее законодательство, поставила вопрос перед центральным руководством НКВД о судьбе малолетних заключенных. «Цена вопроса» составляли около 4,5 тыс. детей ясельного возраста, находившихся в лагерях ГУЛАГа .

Л. Берия предлагал законодательно закрепить посредством Указа Президиума Верховного Совета СССР право органов НКВД СССР на отлучение детей от 1,5 до 4 лет от матерей и передавать их в детские учреждения. Матери получили право оставлять детей только на период грудного вскармливания. Проект Указа предусматривал организацию яслей при лагерях и колониях НКВД для детей до 1,5 лет .

Инициативу наркома НКВД СССР Л. Берии 7 апреля 1939 года поддержал нарком юстиции СССР Н. Рычков. Он не возражал против инициативы НКВД СССР, однако предлагал осуществить такие изменения посредтвом постановления СНК СССР без указания об изменении статьи 46 Исправительно-трудового кодекса. Н. Рычков признал, что многие нормы Исправительно-трудового кодекса устаревшие и вообще не выполняются, хотя формально они не отменены .

На рассмотрение к В. Молотову документы попали только 22 мая 1939 года. Секретариат СНК СССР предлагал Председателю СНК принять предложение наркома НКВД СССР Л. Берии с поправкой наркома юстиции СССР Н. Рычкова. Был даже подготовлен проект постановления СНК СССР. Однако, на заседании СНК СССР 7 июня 1939 года вопрос был снят с рассмотрения . Л. Берия присутствовал на заседании и наверняка согласился с решением СНК.

Учитывая дальнейшую практику изъятия детей от 1,5 лет из лагерей ГУЛАГа и передачу их в детские учреждения наркомата просвещения СССР, СНК не счел необходимым принимать решение, которое бы формально противоречило Исправительно-трудовому кодексу. Сам кодекс считали «большим достижением» советской карательно-воспитательной системы, основанной на идее «воспитания трудом на благо советской родины». Поэтому усиление режима содержания заключенных могло поставить под сомнение эту идею. В то же время, действовали тайные нормативные акты НКВД СССР, которые предусматривали отлучение детей с 1,5 летнего возраста от матерей.

Места и мероприятия в память жертв ГУЛАГа на Соловках (фото автора)

Итак, карательная политика большевиков была направлена ​​на разрушение «социально чуждых семей», отрыв детей от родителей и передачу их в соответствующие детские и исправительно-трудовые учреждения для формирования большевистского мировоззрения и «коммунистического воспитания». В структуре НКВД СССР был создан специальный отдел, который руководил не только «перевоспитанием» детей-правонарушителей, но и детей «врагов народа». Основу «социалистического перевоспитания» составляла эксплуатация детского труда в производственных мастерских детских домов и колоний.

Наряду с наркоматом образования СССР ответственными за воспитание детей «социально чуждых категорий» и «врагов народа» были также органы государственной безопасности. Практика «перевоспитания» детей ярко продемонстрировала стремление высшего партийно-государственного руководства СССР воспитать неких «советских янычар», лишенных рода-племени и Родины. Они должны были стать предвестниками новой общности - «советского народа».

В публикации использованы фотографии, предоставленные автором, и иллюстрации, заимствованные из открытых источников.

Роман Подкур - историк, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института истории Украины НАН Украины, исследователь истории советских спецслужб, политической истории ХХ в., архивовед. Диссертация на тему «Документи радянських спецслужб як джерело вивчення політичних, соціально-економічних та культурних процесів в Україні (20-30-ті рр. ХХ ст.)» защитил в 1999 году. Автор десятков научных статей по истории советских органов госбезопасности, политических репрессий, реакции граждан на политику советской власти, в частности: "Органи державної безпеки СРСР у процесі реабілітації середини 1950-х років" (2009) и "Реакція сільського населення на вимогу виконання обов’язкового мінімуму колгоспного трудодня у повоєнній УРСР"(2011). Ответственный секретарь Главной редколлегии научно-документальной серии книг «Реабілітовані історією» . Живет и работает в Киеве.

______________________________________

См.: Исправительно-трудовой кодекс РСФСР [Текст] / Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика. - М.: Гос. изд-во Сов. законодательство, 1933. - 40 с.; Исправительно-трудовой кодекс РСФСР 1924 года // Сборник нормативных актов по советскому исправительно-трудовому праву. (1917-1959 гг.) / Сост.: П. М. Лосев, Г. И. Рагулин. - М.: Госюриздат, 1959. - 360 с.

Арнаутов В.А. Голод и дети на Украине. - Харьков, 1922; Гернет М.Н. Социально-правовая охрана детства за границей и в России. - М., 1924; Калинина А.Д. Десять лет работы по борьбе с детской беспризорностью. - М.; Л., 1928; Лившиц Е. Социальные корни беспризорности. - М., 1925; Маро (Левитина) М.И. Работа с беспризорными: практика новой работы в СССР. - Харьков, 1921; Познышев СВ. Детская беспризорность и меры борьбы с ней. - М., 1926; Ионова В.Я. Педагогические высказывания Ф. Э. Дзержинского и его борьба с детской беспризорностью в СССР. - Омск, 1950; Арнаутов Г.Я. Забота коммунистической партии и Советского правительства об охране детей и строительстве детдомов в РСФСР в период 1917-1925 гг. - М., 1952; Марейн К.Н. Опыт воспитательной работы в коммуне им. Ф. Э. Дзержинского. - М.,1953; Коваленко С.С. История возникновения и развития детских домов в Украинской ССР в период с 1917 по 1929 годы. - М, 1954; Чех С.М. Мероприятия коммунистической партии и Советского правительства по борьбе с детской беспризорностью и безнадзорностью в период восстановления народного хозяйства в СССР (1917-1925 гг.). - К., 1954; Гусак А.А. Комсомол - помощник коммунистической партии в борьбе с детской беспризорностью на Украине (1921-1928 гг.). - Днепропетровск, 1976; Герасимова Г.Г. Борьба Коммунистической партии и советского правительства с детской беспризорностью в период восстановления народного хозяйства (1921-1925 гг.) (на материалах Московской и Ленинградской губерний). - М., 1971; Шишова Н.В. Борьба Советского государства за преодоление детской беспризорности в 1926-1936 гг. (на материалах Дона и Кубано-Черноморья). - Ростов-на-Дону, 1982; Диптан И.И. Деятельность чрезвычайных государственных органов борьбы с детской беспризорностью в Украинской ССР (1919-1932 гг.). - К., 1991 та ін.

Дети ГУЛАГа. 1918-1956 / Под ред. акад. А. Н. Яковлева. - М.: МФД, 2002. - 631 c.

Там само. - С. 9.

Зінченко А.Г. Дитяча безпритульність в радянській Україні в 20-х -першій половині 30-х років ХХ століття: Автореф. дис… канд. іст. наук: 07.00.01 / Одес. нац. ун-т ім. І. І. Мечникова. - Одеса, 2002. - 17 с.

Див.: Зінченко А.Г. Вказ. праця. - С. 4.

Державний архів Російської Федерації (далі - ДА РФ), ф. 8409, оп. 1, спр. 46, арк. 104. Див.: Дети ГУЛАГа. 1918-1956. - С. 74-75.

В отоце океана моря… / Авт.-сост. М. Осипенко. - М.: О-во сохран. лит. наследия, 2008. - С. 246-247.

Дети ГУЛАГа. 1918-1956. - С. 176.

ДА РФ, ф. 9401, оп. 12, спр. 103, арк. 4.

ДА РФ, ф. 9401, оп. 12, спр. 103, арк. 6.

Дети ГУЛАГа. 1918-1956. - С. 202.

Там само. - С. 199.

Дети ГУЛАГа. 1918-1956. - С. 242.

ГДА СБ України. - Ф.16, оп. 31. - Пор.58, арк. 201.

Див. колекцію листів московського товариства «Меморіал» опубліковану у: Дети ГУЛАГа. 1918-1956. - С. 241-257.

ГУЛАГ: Главное управление лагерей. 1918-1960 / Под ред. акад. А. Н. Яковлева; Сост.: А. И. Кокурин, Н. В. Петров. - М.: МФД, 2000. - С. 106-110.

ДА РФ, ф. 9401, оп. 1а, спр. 20, арк. 58.

Дети ГУЛАГа. 1918-1956. - С. 241-242.

У доповідній записці від 4 серпня 1938 р. керуючому справами РНКСРСР Петрунічеву заступник наркома НКВД СРСР Жуковський зазначив, що станом на 10 липня 1938 р. було вилучено 17355 дітей репресованих батьків.

ДА РФ, ф. Р-5446, оп. 22а, спр. 95, арк. 8.

Там само, арк. 6.

Там само, арк. 4.

ДА РФ, ф. 9401, оп. 1а, спр. 20, арк. 199.

Там само.

Там само, арк. 199-199 зв.

Дети ГУЛАГа. 1918-1956. - С. 307.

Див.: Лубянка. Сталин и Главное управление госбезопасности НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. 1937-1938. - М.: МФД, 2004. - С. 607-615.

ДА РФ, ф. 5446, оп. 23а, спр. 120, арк. 2-3.

Там само, арк. 4-5.

Там само, арк. 6.

ДА РФ, ф. 5446, оп. 23а, спр. 120, арк. 7-8.

А потом помню: черное небо и черный самолет. Возле шоссе лежит наша
мама с раскинутыми руками. Мы просим ее встать, а она не встает. Не
поднимается. Солдаты завернули маму в плащ-палатку и похоронили в песке, на
этом же месте. Мы кричали и просили: "Не закапывайте нашу мамку в ямку. Она
проснется, и мы пойдем дальше". По песку ползали какие-то большие жуки... Я
не могла представить, как мама будет жить под землей с ними. Как мы ее потом
найдем, как мы встретимся? Кто напишет нашему папе?
Кто-то из солдат спрашивал меня: "Девочка, как тебя зовут?" А я
забыла... "Девочка, а как твоя фамилия? Как зовут твою маму?" Я не
помнила... Мы сидели возле маминого бугорка до ночи, пока нас не подобрали и
не посадили на телегу. Полная телега детей. Вез нас какой-то старик, собирал
всех по дороге. Приехали в чужую деревню, и разобрали нас по хатам чужие
люди.
Женя Белькевич - 6 лет.

Спать было не на чем, спали на соломе. Когда пришла зима, на
четверых были одни ботинки. А потом начался голод. Голодал не только детдом,
голодали и люди вокруг нас, потому что все отдавали фронту. В детдоме жило
двести пятьдесят детей, и однажды - позвали на обед, а есть вообще нечего.
Сидят в столовой воспитательницы и директор, смотрят на нас, и глаза у них
полные слез. А была у нас лошадь Майка... Она была старая и очень ласковая,
мы возили на ней воду. На следующий день убили эту Майку. И давали нам воду
и такой маленький кусочек Майки... Но от нас это долго скрывали. Мы не могли
бы ее есть... Ни за что! Это была единственная лошадь в нашем детдоме. И еще
два голодных кота. Скелеты! Хорошо, думали мы потом, это счастье, что коты
такие худые, нам не придется их есть.
Ходили мы с огромными животами, я, например, могла съесть ведро супа,
потому что в этом супе ничего не было. Сколько мне будут наливать, столько я
буду есть и есть. Спасала нас природа, мы были как жвачные животные. Весной
в радиусе нескольких километров... Вокруг детдома... Не распускалось ни одно
дерево, потому что съедались все почки, мы сдирали даже молодую кору. Ели
траву, всю подряд ели. Нам дали бушлаты, и в этих бушлатах мы проделали
карманы и носили с собой траву, носили и жевали. Лето нас спасало, а зимой
становилось очень тяжело. Маленьких детей, нас было человек сорок, поселили
отдельно. По ночам - рев. Звали маму и папу. Воспитатели и учителя старались
не произносить при нас слово "мама". Они рассказывали нам сказки и подбирали
такие книжки, чтобы там не было этого слова. Если кто-то вдруг произносил
"мама", сразу начинался рев. Безутешный рев.
Зина Косяк -8 лет.

В конце сорок четвертого года... Я увидела первых пленных немцев... Они
шли широкой колонной по улице. И что меня поразило, так это то, что люди
подходили к ним и давали хлеб. Меня это так поразило, что я побежала на
работу к маме спросить: "Почему наши люди дают немцам хлеб?" Мама ничего не
сказала, она только заплакала. Тогда же я увидела первого мертвого в
немецкой форме, он шел-шел в колонне и упал. Колонна постояла и двинулась
дальше, а возле него поставили нашего солдата. Я подбежала... Меня тянуло
посмотреть на смерть вблизи, побыть рядом. Когда по радио объявляли о
потерях противника, мы всегда радовались... А тут... Я увидела... Человек
как будто спал... Он даже не лежал, а сидел, полускрючившись, голова немного
на плече. Я не знала: ненавидеть мне его или жалеть? Это был враг. Наш враг!
Не помню: молодой он или старый? Очень усталый. Из-за этого мне было трудно
его ненавидеть. Я тоже маме об этом рассказала. И она опять плакала.
Таиса Насветникова -7 лет.

Через два дня, наверное, к нам на хутор зашла группа красноармейцев.
Запыленные, потные, с запекшимися губами, они жадно пили воду из колодца. И
как же они ожили... Как просветлели их лица, когда в небе появилось четыре
наших самолета. На них мы заметили такие четкие красные звезды. "Наши!
Наши!" - кричали мы вместе с красноармейцами. Но вдруг откуда-то вынырнули
маленькие черные самолеты, они крутились вокруг наших, что-то там трещало,
гремело. Это как, знаете... Кто-то рвет клеенку или полотно... Но звук
громче... Я еще не знал. что так издали или с высоты трещат пулеметные
очереди. За падающими нашими самолетами потянулись красные полосы огня и
дыма. Бабах! Красноармейцы стояли и плакали, не стесняясь своих слез. Я
первый раз видел... Первый раз... Чтобы красноармейцы плакали... В военных
фильмах, которые я ходил смотреть в наш поселок, они никогда не плакали.
А потом... Потом... Еще через несколько дней... Из деревни Кабаки
прибежала мамина сестра - тетя Катя. Черная, страшная. Она рассказала, что в
их деревню приехали немцы, собрали активистов и вывели за околицу, там
расстреляли из пулеметов. Среди расстрелянных был и мамин брат, депутат
сельского Совета. Старый коммунист.
До сих пор помню слова тети Кати:
- Они ему разбили голову, и я руками мозги собирала... Они
белые-белые...
Она жила у нас два дня. И все дни рассказывала... Повторяла... За эти
два дня у нее побелела голова. И когда мама сидела рядом с тетей Катей,
обнимала ее и плакала, я гладил ее по голове. Боялся.
Я боялся, что мама тоже станет белая...
Женя Селеня - 5 лет.

Скоро начали голодать. Собирали лебеду, ели лебеду. Ели какие-то
цветы! Быстро кончились дрова. Немцы сожгли большой колхозный сад за
городом, боялись партизан, так все ходили и обрубали там пеньки, чтобы хоть
немного принести дров. Нагреть дома печь. Из дрожжей делали печенку: жарили
дрожжи на сковородке, и у них появлялся привкус печени. Мама дала мне
деньги, чтобы я купила хлеба на рынке. А там старая женщина продавала
козлят, и я вообразила, что спасу всю нашу семью, купив козленка. Козленок
подрастет -- и у нас будет много молока. И я купила козленка, заплатив за
него все деньги, которые мне дали с собой. Я не помню, как мама меня ругала,
помню только, что мы несколько дней сидели голодные: деньги кончились.
Варили какую-то затирку, кормили ею козленка, я брала его с собой спать,
чтобы ему было тепло, но он замерзал. И скоро умер... Это была трагедия...
Мы очень плакали, не разрешали его уносить из дома. Сильнее всех плакала я,
считая себя виноватой. Мама вынесла его ночью тихонько, а нам сказала, что
козленка съели мыши.
Инна Левкевич - 10 лет.

В ноябре сорок второго... Начальник госпиталя приказал выдать мне
форму, правда, ее пришлось срочно перешивать. А сапоги на меня не могли
найти целый месяц. Так я стал воспитанником госпиталя. Солдатом. Что делал?
Одни бинты могли свести с ума. Их всегда не хватало. Приходилось стирать,
сушить, скручивать. Попробуйте скрутить тысячу штук в день! А я наловчился
еще быстрее взрослых. Ловко получилась и первая самокрутка... В день моего
двенадцатилетия старшина с улыбкой вручил мне пачку махорки, как
полноправному бойцу. Покуривал... Тихонько от мамы... Воображал, конечно.
Ну, и страшно... Я с трудом к крови привык. Боялся обожженных. С черными
лицами...
Когда разбомбили вагоны с солью и парафином, и то, и другое в дело
пошло. Соль -- поварам, парафин -- мне. Пришлось овладеть специальностью, не
предусмотренной никакими воинскими списками -- делал свечи. Это похуже
бинтов! Моя задача, чтобы свечи долго горели, ими пользовались, когда не
было электричества. Под бомбежкой. Врачи не прекращали операции ни под
бомбежкой, ни под обстрелом. Ночью только закрывали окна. Завешивали
простынями. Одеялами.
Володя Чистоклетов -- 10 лет.

Они нас расстреливали в упор... Люди падали на землю... В песок, в
траву... "Закрой глаза, сынок... Не смотри..." - просил отец. Я боялся
смотреть и на небо -- там было черно от самолетов, и на землю -- везде
лежали убитые. Близко пролетел самолет... Отец тоже упал и не поднялся. Я
сидел над ним: "Папа, открой глаза... Папа, открой глаза.." Какие-то люди
кричали: "Немцы!" -- и тянули меня за собой. А до меня не доходило, что отец
больше не встанет, и вот так в пыли, на дороге, я его должен бросить. На нем
нигде не было крови, он просто молча лежал. Меня от него оттянули силой, но
много дней я шел и оглядывался, ждал - отец меня догонит. Просыпался
ночью... Просыпался от его голоса... Я не мог поверить, что отца больше у
меня нет. Так остался я один и в одном суконном костюме.
Володя Парабкович - 12 лет.

Когда нас освободили, отец ушел на фронт. Ушел с армией. Уже без него
мне сшили первое платье за войну. Сшила его мама из портянок, они были
белые, она их покрасила чернилами. На один рукав чернил не хватило. А мне
хотелось показать подружкам новое платье. И я стояла в калитке боком, то
есть хороший рукав показывала, а плохой прятала к дому. Мне казалось, что я
такая нарядная, такая красивая!
В школе впереди меня сидела девочка Аня. У нее погибли отец с матерью,
она жила с бабушкой. Они были беженцы, из-под Смоленска. Школа ей купила
пальто, валенки и блестящие галоши. Учительница принесла и положила все это
ей на парту. А мы сидели притихшие, потому что ни у кого из нас не было ни
таких валенок, ни такого пальто. Мы завидовали. Кто-то из мальчишек толкнул
Аню и сказал: "Повезло как!" Она упала на парту и заплакала. Плакала навзрыд
все четыре урока.
Вернулся с фронта отец, все пришли посмотреть на нашего папу. И на нас,
потому что к нам вернулся папа.
Первой пришла эта девочка...
Нина Ярошевич - 9 лет.

Иду из столовой, дети все кричат: "Приехала твоя мама!" У меня в ушах:
"Твоя ма-а-а-ма... Твоя ма-а-а-ма..." Мама мне снилась каждую ночь. Моя
настоящая мама. И вдруг она наяву, но мне казалось, что это во сне. Вижу --
мама! И не верю. Несколько дней меня уговаривали, а я боялась к маме
подходить. Вдруг это сон? Сон!! Мама плачет, а я кричу: "Не подходи! Мою
маму убили". Я боялась... Я боялась поверить в свое счастье...
Я и сейчас.. Всю жизнь плачу в счастливые моменты своей жизни.
Обливаюсь слезами. Всю жизнь... Мой муж... Мы живем с ним в любви много лет.
Когда он сделал мне предложение: "Я тебя люблю. Давай поженимся"... Я - в
слезы... Он испугался: "Я тебя обидел?" - "Нет! Нет! Я - счастливая!" Но я
никогда не могу быть до конца счастливой. Совсем счастливой. Не получается у
меня счастье. Боюсь счастья. Мне всегда кажется, что оно вот-вот кончится.
Во мне всегда живет это "вот-вот". Детский страх...
Тамара Пархимович -7 лет.

Жила рядом с нами очень хорошая, добрая женщина. Она видела все наши
страдания и сказала маме: "Пусть ваша дочь помогает мне по хозяйству". Уж
очень я была хилая. Ушла она в поле, а меня оставила с внуком, показала, что
где лежит, чтобы я его накормила и сама поела. Я подойду к столу, посмотрю
на еду, а брать боюсь. Мне казалось, что если я возьму что-нибудь, то все
сразу исчезнет, что это сон. Не то что есть, я даже пальцем боялась крошечку
тронуть -- только бы все это не перестало существовать. Я лучше буду
смотреть, долго буду смотреть. То сбоку, то сзади подойду. Глаза боялась
закрыть. Так за весь день в рот ничего не взяла. А у этой женщины были
корова, овцы, куры. И она оставила мне масло, яйца...
Пришла хозяйка вечером, спрашивает:
- Ела?
Отвечаю:
-Ела...
-Ну, иди тогда домой. А это маме отнеси. - И дает мне хлебушка. - А
завтра снова приходи.
Пришла я домой, и эта женщина - сразу за мной. Я испугалась: не
пропало ли чего? А она целует меня и плачет:
- Что же ты, дурочка, ничегошеньки не ела? Почему все на месте лежит?
- И гладит, гладит меня по голове.
Эмма Левина - 13 лет.

Я очень удивилась, что молодой фашистский офицер, который стал жить у
нас, был в очках. А я себе представляла, что в очках ходят только учителя.
Он жил с денщиком в одной половине дома, а мы - в другой. Братик, самый
маленький, у нас простыл и сильно кашлял. У него была большая температура,
он весь горел, плакал ночами. Наутро офицер заходит на нашу половину и
говорит маме, что если киндер будет плакать, не давать ему спать по ночам,
то он его "пуф-пуф" - и показывает на свой пистолет. Ночью, как только брат
закашляет или заплачет, мать хватает его в одеяло, бежит на улицу и там
качает, пока он не заснет или не успокоится. Пуф-пуф...
Забрали у нас все, мы голодали. На кухню не пускали, варили они там
только себе. Брат маленький, он услышал запах и пополз по полу на этот
запах. А они каждый день варили гороховый суп, очень слышно, как пахнет этот
суп. Через пять минут раздался крик моего брата, страшный визг. Его облили
кипятком на кухне, облили за то, что он просил есть. А он был такой
голодный, что подойдет к маме: "Давай сварим моего утенка". Утенок у него
был самой любимой игрушкой, он никому его раньше в руки не давал. Спал с
ним.
Нина Рачицкая - 7 лет.

Там собралось много людей. И детей. Те, кто приехал за мамой, нас не
знали и не нашли. Они ломают дверь... А я вижу, что на дороге показалась
мама, такая маленькая, такая худенькая. И немцы ее увидели, они побежали
наверх, на горку, схватили маму, заломили ей руки и стали бить. А мы бежим и
кричим все втроем, кричим, сколько есть силы: "Мама! Мама!" Втолкнули ее в
мотоциклетную коляску, она только крикнула соседке: "Феня милая, ты
присмотри за моими детьми". Нас соседи отвели от дороги, но каждый боялся к
себе брать: а вдруг придут за нами? И мы пошли плакать в канаву. Домой
нельзя, нам уже рассказали, что в соседней деревне забрали родителей, а
детей сожгли, закрыли в доме и сожгли. Боимся войти в свой дом... Так
продолжалось, наверное, три дня. То мы в курятнике сидим, то к огороду
нашему подойдем. Есть хочется, а в огороде ничего не трогаем, потому что
мама ругалась, что мы рано рвем морковку, когда она еще не выросла, горох
обрываем. Мы ничего не берем и говорим друг другу, мол, наша мама
переживает, что мы без нее все уничтожим на огороде. Конечно, она так
думает. Она не знает, что мы ничего не трогаем. Слушаемся. Взрослые
передавали, и дети приносили нам: кто - брюкву вареную, кто - картофелину,
кто - бурак...
Потом нас забрала к себе тетя Арина. У нее остался один мальчик, а
двоих она потеряла, когда уходила с беженцами. Мы все время вспоминали маму,
и тетя Арина повела нас к коменданту тюрьмы, стала просить о свидании.
Комендант сказал, что разговаривать с мамой нельзя, единственное, что он нам
разрешил, -- это пройти мимо ее окошка.
Мы пошли мимо окошка, и я увидела маму... Нас вели так быстро, что маму
увидела я одна, а сестренки не успели. Мамино лицо было красное, я поняла -
ее сильно били. Она нас тоже увидела и только крикнула: "Дети! Девочки мои!"
И больше не выглянула в окошко. Потом нам передавали, что она увидела нас и
потеряла сознание...
Через несколько дней мы узнали - маму расстреляли. Я и сестричка Рая
понимали, что нашей мамы уже нет, а самая младшая, Томочка, говорила, что
вот вернется мама, я ей все расскажу, если мы ее обижали, не брали на руки.
Когда нам давали поесть, я лучший кусочек отдавала ей. Так, я помнила,
делала мама...
Когда маму расстреляли... Подъехала к нашему дому машина... Стали
забирать вещи... Соседи позвали нас "Идите, попросите свои валенки, свои
теплые пальто. Скоро будет зима, а вы одеты по-летнему". Стоим мы втроем,
маленькая Томочка сидит у меня на шее, и я говорю: "Дядя, дайте ей валенки".
Полицейский в это время их взял и несет. Я договорить не успела, как он пнул
меня ногой, и сестра свалилась... И ударилась головкой о камень. Наутро мы
увидели на том месте большой нарыв, он стал расти. У тети Арины был толстый
платок, она завяжет ей головку, а нарыв все равно видно. Я ночью обниму
сестренку, а головка у нее большая-большая. И у меня страх, что она умрет.
Лиля Мельникова -7 лет.

Скоро немцы вернулись... Через несколько дней... Собрали всех детей,
нас было тринадцать человек, поставили впереди своей колонны - боялись
партизанских мин. Мы шли впереди, а они за нами ехали. Если надо было,
например, остановиться и взять воду из колодца, они сначала запускали к
колодцу нас. Так мы шли километров пятнадцать. Мальчишки не так боялись, а
девочки шли и плакали. А они за нами на машинах... Не убежишь... Помню, что
мы шли босиком, а еще только начиналась весна. Первые дни...
Хочу забыть...
Немцы ходили по хатам... Собирали матерей тех, у кого дети ушли в
партизаны... И отрубили им головы посреди деревни... Нам приказали:
"Смотрите". В одной хате никого не нашли, поймали и повесили их кота. Он
висел на веревочке, как ребенок...
Хочу все забыть...
Люба Александрович -11 лет.

Шли... Шли... В какой-то деревне... В одной хате было открыто окно. И
там, видно, недавно пекли картофельные пироги. И когда мы приблизились, брат
услышал запах этих пирогов, он потерял сознание. Я зашла в эту хату, хотела
попросить кусочек для брата, потому что он бы не поднялся. А я бы его не
понесла, сил мало. В хате никого не нашла, но не удержалась и отломила
кусочек пирога. Сидим и ждем хозяев, чтобы не подумали, что мы воруем.
Пришла хозяйка, она жила одна. Она нас не отпустила, она сказала: "Теперь
будете мои дети..." Как она это сказала, мы тут же с братом за столом
заснули. Так нам стало хорошо. У нас появился дом...
Скоро деревню сожгли. Людей всех тоже. И нашу новую тетю. А мы остались
жить, потому что рано утром ушли за ягодами... Сидели на горке и смотрели на
огонь... Уже все понимали... Не знали: куда нам идти? Как найти еще одну
тетю? Только эту полюбили. Мы даже говорили между собой, что будем называть
нашу новую тетю мамой. Такая она хорошая, она всегда целовала нас на ночь.
Нас подобрали партизаны. Из партизанского отряда на самолете отправили
за линию фронта...
Что у меня осталось с войны? Я не понимаю, что такое чужие люди, потому
что мы выросли с братом среди чужих людей. Нас спасли чужие люди. Но какие
же они мне чужие? Все люди свои. Я живу с этим чувством...
Нина Шунто - 6 лет.

Жили мы: мама, две сестрички, братик и курица. У нас одна курица
осталась, она с нами в хате жила, с нами спала. С нами от бомб пряталась.
Она привыкла и ходила за нами, как собачка. Как мы ни голодали, а курицу
спасли. А голодали так, что мать за зиму сварила старый кожух и все кнуты, а
нам они пахли мясом. Братик грудной... Заваривали кипятком яйцо, и эту
водичку давали ему вместо молока. Он переставал тогда плакать и умирать...
А вокруг убивали. Убивали. Убивали... Людей, коней, собак... За войну у
нас всех коней убили. Всех собак. Правда, коты уцелели.
Днем немцы приходят: "Матка, дай яйца. Матка, дай сало". Стреляют. А
ночью партизаны... Партизанам надо было выжить в лесу, особенно зимой. Они
ночью стучали в окно. Когда добром заберут, когда силой... У нас вывели
коровку... Мама плачет. И партизаны плачут... Не рассказать. Не рассказать,
милая. Нет! И нет!
Мама с бабушкой пахали так: сначала мама надевала на шею хомут, а
бабушка шла за плугом. Потом они менялись, другая становилась конем. Я
мечтала скорее вырасти... Жалко было маму и бабушку...
После войны на всю деревню была одна собака (чужая прибилась) и одна
наша курица. Яйца мы не ели. Собирали, чтобы вывести цыплят.
Я пошла в школу... Оторвала со стены кусок старых обоев - это была моя
тетрадка. Вместо резинки - пробка из бутылки. Выросли осенью бураки, так мы
радовались, что сейчас натрем бураков и у нас будут чернила. День-два эта
каша постоит и становится черная. Уже было чем писать.
Еще помню, что мама и я любили вышивать гладью, обязательно чтобы
веселенькие цветочки были. Черных ниток я не любила.
И сейчас не люблю черный цвет...
Зина Гурская -7 лет.
*********************************
Из книги Светланы Алексиевич "Последние свидетели". Все книги Алексиевич были у меня задолго до того, как она получила Нобелевскую премию, чем вызвала ожесточенные споры: достойна или не достойна, позор или гордость... Я думаю, что позор тем, (особенно её коллегам-писателям), которые вместо того, чтобы поздравить, писали мерзкие пасквили, соревнуясь в остроумии. Да, она не Толстой, не Бунин, не Куприн. Она на их славу и не претендует. Она человек, который еще с 70-ых годов прошлого века стал собирать бесценные воспоминания последних живых свидетелей войны. Человек, которые смог их разговорить, которые описал всё это самыми пронзительными словами. Один-единственный человек, которые додумался это сделать, годами собирал, пропустил через своё сердце. А ведь тогда было совершенно не принято рассказывать, как всё было на самом деле. Невероятно, что ей удалось добыть эти свидетельства. Её книги останутся нам, детям, внукам, правнукам и праправнукам. Это самое важное и за это она заслужила свою премию. А всё остальное, что ставят ей в вину, абсолютно неважно.

Erinnerungen von Leonid Murawnik, Jelisaweta Riwtschun, Walentina Tichanowa, Olga Zybulskaja und Rosa Schowkrinskaja.

Verhaftung des Vaters

Leonid Murawnik ist Sohn eines Parteifunktionärs. Seine Eltern wurden im Jahre 1937 erschossen. Seit dem Alter von 9 Jahren lebte er in unterschiedlichen Kinderheimen, floh mehrmals und war obdachlos.
Murawnik: Wir wohnten in einem Zimmer in einem Hotel. Papa kam erst nach Mitternacht von der Arbeit, müde und total erschöpft. Ich hörte oft die endlosen Streitgespräche zwischen den Eltern. Mama fragte: „Jascha, hast du gehört, Larin ist verhaftet worden“. Und Papa darauf. „Ja“.
„Hast du gehört, Orlow ist verhaftet worden“.
Papa darauf. „Ja“.
„Und was hältst Du davon?“
„Die Partei wird alles in Ordnung bringen.“
Auf alles gab es immer diese eine Antwort. „Die Partei wird das in Ordnung bringen.“ Er war ein fanatischer Mensch, ganz fanatisch.
Aber was hätte er ihr anderes sagen sollen? Nichts. Und dann kam dieser verhängnisvolle Tag – der 25. Mai -, an dem das Büro des regionalen Parteikomitees tagte und an dem alle, bis auf den letzten, verhaftet wurden. Das war eine minutiös durchgeplante Aktion, so frevelhaft es auch klingt.

Walentina Tichanowa – Adoptivtochter des Volkskommissars der RSFSR für Justiz. Ihr Stiefvater und ihre Mutter wurden erschossen. Walentina lebte 4 Jahre in einem Kinderheim in Dnepropetrowsk.
Tichanowa: Es war der 11. September. In der Nacht wurde ich durch Lärm geweckt, es waren unklare Geräusche zu hören. Ich ging im Morgenrock vom Kinderzimmer durch den Korridor zur Tür des Arbeitszimmers. Da brannte Licht. Unsere Hausangestellte stand in der Tür, und im Zimmer waren zwei Personen in Zivil. Einer hielt den Telefonhörer und sagte. „Ja, wir sind fertig, es ist alles erledigt. Ja, gut.“ Und er legte auf. Ich erinnere mich nicht mehr daran, wie sie weggingen, nur noch daran, wie ich in der Tür stand, und dass ich unwillkürlich anfing zu weinen.

Elisaweta Riwtschun ist die Tochter des Komponisten David Geigner. 1935 kam die Familie aus China zurück. 1938 wurde David Geigner erschossen.
Riwtschun: Das war die letzte Nacht mit Papa. Als alle gegangen waren, saßen wir bis zum Morgengrauen da, wir waren völlig erstarrt. Am Morgen ging ich dann mit meinem Bruder zur Schule, und Mama klapperte die Gefängnisse ab auf der Suche nach Papa. Sie fand ihn einige Tage später in den Listen des Butyrka-Gefängnisses. Zwei Monate brachte sie Pakete und Geld für ihn dorthin, dann sagte man ihr, man habe ihn weggebracht, er sei nicht mehr in den Listen. Und damit verlor sich seine Spur.

„Unsere Bekannten hatten Angst vor uns“

Riwtschun: Wir waren einfach völlig isoliert. Es kamen keine Anrufe mehr, und niemand kam uns besuchen. Unsere Bekannten hatten Angst vor uns. Sie fürchteten ja selbst um ihr Leben. Das habe ich erst später begriffen, damals empfand ich nur die Kränkung und den Horror, dass wir ganz allein waren. Mama fand keine Arbeit. Wenn ich zum Direktor gerufen wurde, dachte ich immer, er wird jetzt sagen: „Dein Vater ist ein Volksfeind, Du darfst nicht mehr in die Schule gehen.“ Davor hatte ich Angst.

Rosa Jussupowna Schowkrinskaja. Ihr Vater war Mitglied im Regionalkomitee der Partei in Dagestan und starb in Haft. Ihre Schwester wurde zu 10 Jahren Lagerarbeiten verurteilt.
Schowkrinskaja: Als Mama uns ins Dorf (im Kaukasus) gebracht hatte und wir am ersten Tag nach draußen gingen – ich weiß nicht, wer den Kindern das beigebracht hat, sie konnten ja kein Russisch – da ließen sie uns nirgends durch. Sie schrien: „Trooootzkisten! Troootzkisten!“ Woher kannten sie dieses Wort? Wir kamen heulend nach Hause und sagten: „Mama, wir gehen nicht mehr raus, und wir gehen auch nicht mehr in diese Schule“.

Murawnik: Als ich damals zu Tante Olja gekommen war, sagte sie nachts zu Onkel Kostja, ihrem Mann: „Wir müssen diesen Gast wieder loswerden. Gnade Gott, die Tschekisten kriegen das mit, und sie verhaften unsere Jungen“. Und mir sagte sie am nächsten Morgen: „Lenja, frühstücke und geh dann zur Oma“. Ich folgte ihr und ging nach dem Frühstück zur Oma, Bertha Moissejewna. Sie fragte: „Was machst du hier?“ Ich antwortete: „Tante Olja sagte, ich soll zu dir kommen.“
Aber die Oma freute sich nicht über mein Kommen. Ich fragte sie „Oma, was ist los? Warum ist das alles so?“ Sie sagte „Weil Du abgestempelt bist.“ „Wieso?“ „Wenn dein Onkel erfährt, dass du gekommen bist, wird er sehr böse sein.“

Verhaftung der Mutter

Murawnik: Und hier auf dieser Bank am Petrowski-Boulevard sahen wir, meine Mutter und ich, uns das letzte Mal. Sie weinte und sagte: „Lenik, mein Kind, ich weiß nicht, ob ich wieder komme oder nicht, ich will dir nichts vormachen. Aber ich will, dass Du ein guter Mensch wirst und dass du mit schweren Situationen fertig wirst. Niemand wird dir in diesem Leben helfen… Lerne, deinen Eltern zu glauben, dann wirst du es leichter haben im Leben.“ Wir gingen zur Oma, ich war völlig erledigt und fertig, ich ging ins Bett und schlief ein. Als ich aufwachte, war Mama schon nicht mehr da.

Riwtschun: Mama lag im Bett, sie hatte 38 Grad Fieber, sie war erkältet. Sie kamen. Mama sagte, sie sei krank. „Aber wir halten Sie ja nicht lange auf. Ihr Mann hat zu vieles vergessen, Sie müssen uns helfen.“ Sie sagte, sie habe Fieber. „Wir bringen Sie wieder zurück“. Sie stand auf, zog einen Morgenrock und warme Hausschuhe an. In diesem Aufzug ging sie mit hinaus. Unten stand das Auto. Danach hat sie niemand mehr gesehen. Später kam heraus, dass sie erschossen worden war.

Kinderheim

Tichanowa: Als ich dahin kam, saß da ein Onkel Mischa in Militäruniform am Tisch. Er fragte mich etwas, daran kann ich mich nicht genau erinnern. Er sagte mir: „Ja, ihr werdet bei uns bleiben.“ Aber ich erinnere mich, dass ich innerlich zusammenzuckte, dass ich Angst hatte. Er sagte: „Wir schicken euch in ein Kinderheim.“

Murawnik: Und eines Tages weckte man uns – etwa 15 Kinder – in der Nacht auf. Wir traten an, man verfrachtete uns in ein Auto mit der Aufschrift „Lebensmittel“. Sie stießen uns in dieses Auto, und es ging zu einem Bahnhof, ich weiß nicht mehr, welcher das war, wahrscheinlich der Kiewer. Als sie uns zum Bahnhof fuhren, fragte ein Mädchen. „Wohin bringen sie uns jetzt? Uns umbringen?“ Die verängstigte Stimme von diesem Mädchen kann ich nicht vergessen.

Der Glaube an kommunistische Ideale

Riwtschun: Ich wollte unbedingt in den Komsomol, unbedingt. Ich war ja schon bald erwachsen. Die ganze Klasse ging zu den Versammlungen, es gab Diskussionen und Gespräche, nur ich war nicht dabei. Es hieß immer: „Was stellst du überhaupt einen Antrag? Wer soll dich aufnehmen? Dein Vater ist ein Volksfeind. Was soll das, willst du dich lächerlich machen?“ Und ich stellte natürlich keinen Antrag. Und dabei wollte ich so gerne Komsomolzin sein! Ich wollte gerne bei den anderen sein! Das war für mich sehr schwer.

Olga Zybulskaja. Ihre Eltern waren Mikrobiologen. Der Vater wurde 1937 erschossen. Die Mutter wurde als „Familienmitglied eines Verräters der Heimat“ zu 8 Jahren Haft verurteilt. Olga wuchs bei Ihren Verwandten auf.
Zybulskaja: Wissen Sie, ich habe das seinerzeit nicht so mit Stalin in Verbindung gebracht. Ich habe fest an ihn geglaubt. Ich war gerade fertig mit der Schule, als er im März 1953 starb. Irina, meine Schwester, hat furchtbar geheult, sie fiel dauernd in Ohnmacht. Ihr Mann, Wladimir Aleksejewitsch, sagte ihr: „Ira, was stellst Du dich an? Da ist ein Blutsauger gestorben, der dir das ganze Leben kaputt gemacht hat, er hat das deines Vaters vernichtet und das deiner Mutter zerstört.“ Sie darauf: „Wolodja, hör auf, so was konnte Stalin gar nicht tun, niemals“. Man glaubte so fest an ihn, dass es für uns jetzt so war, als wäre plötzlich die Sonne verschwunden. Ich erinnere mich, dass ich wer weiß wie geheult habe. Für mich war Stalin einfach eine Ikone.

Diskriminierung

Zybulskaja: Ich sagte, ich wollte Medizin studieren, Mama darauf: „Versuch das gar nicht erst, man wird dich eh nicht zulassen, Kinder von Verhafteten dürfen nicht Medizin studieren“. Ich bewarb mich und gab an, wer meine Eltern waren. Der Rektor kam zu mir und sagte: „Wir nehmen dich nicht auf. Du brauchst es gar nicht erst zu versuchen – wir haben die geheime Anweisung, Kinder verhafteter Eltern nicht zuzulassen, sie werden sonst dem Staat schaden. Also nimm deine Dokumente wieder mit und versuche es gar nicht erst.“

Murawnik: Später schon, als ich irgendwo anfing zu arbeiten, musste ich was schreiben – früher haben wir ja Lebensläufe geschrieben. Ich dachte mir so eine Geschichte aus, keine besonders gute, aber eben irgendwas. Alle aus den Kinderheimen haben ja die Unwahrheit geschrieben. Und ich schrieb, mein Vater sei im Bürgerkrieg ums Leben gekommen, er hatte ja wirklich im Bürgerkrieg gekämpft. Ich schrieb auch, ich und meine Mutter hätten uns verloren, wo das war, wüsste ich nicht mehr. Ich war damals noch klein. Das habe ich geschrieben, und es reichte aus, sie ließen mich dann in Ruhe.

Psychische Folgen der Repressionen.

Zybulskaja: Wahrscheinlich wäre ich sonst fröhlicher, ich bin manchmal ziemlich skeptisch und pessimistisch. Ich habe im Leben nicht diese ganze Zärtlichkeit und Fürsorge erfahren, ich musste mich immer irgendwie mit meiner Arbeit durchschlagen. Außerdem – da Mama zu uns nicht zärtlich war, bin ich das auch nicht meiner Tochter gegenüber. Ich bin nicht zärtlich zu ihr, ich kann das nicht ändern – ich gebe mir Mühe, ich unterstütze sie auch, aber irgendetwas im Inneren hält mich zurück.

Tichanowa: Natürlich hat das Kinderheim meine geistige und intellektuelle Entwicklung erheblich beeinträchtigt, die ganzen vier Jahre, die ich da verbrachte. Das war eine solche Vergewaltigung unserer Seelen, dass es sich natürlich auf unser weiteres Leben auswirkte. Es ist kein Zufall, dass ich von dem Kinderheim vielleicht fünf-sechs Leute nennen kann, denen es irgendwie gelungen ist, eine höhere Bildung zu bekommen.
Irgendwo im Verborgenen eine Angst, eine gewisse Angst war immer in mir. Ich bin nämlich ein explosiver Charakter – ich bin nicht so sanftmütig. Aber diese ganzen Jahre habe ich mich sehr still verhalten. Sehr still. Das hat lange Jahre in mir gesessen. Vielleicht habe ich das bis heute nicht ganz überwunden.

Erinnerung an die Eltern

Riwtschun: Es war, als wäre Papa vom Erdboden verschwunden, absolut – als Mensch und als öffentliche Person.
Als er am Morgen nicht nach Hause kam, also nach dieser Nacht – ich habe mit 13 Jahren noch nicht verstanden, was eine Verhaftung ist, dass Papa verhaftet war. Ich wusste nur so viel, dass im Gefängnis Verbrecher, Diebe und Mörder sitzen. Und jetzt auf einmal mein Vater – ein so wertvoller, guter und völlig unschuldiger Mensch – das war natürlich ein Irrtum. Als ich aus der Schule kam, habe ich sofort nachgesehen, ob nicht oben seine Mütze und sein Mantel an der Garderobe hingen.

Tichanowa: Also zu diesem intellektuellen und seelischen Zusammenbruch. Ein wesentliches Trauma entstand natürlich durch das Kinderheim. Und natürlich hatten alle viel Heimweh. Ich habe buchstäblich jedes Mal, wenn ich aus der Schule kam, gedacht: „Wenn ich jetzt komme, steht ein Auto da, und Mama und Papa kommen mich holen“.
Ich war ganz sicher, dass sie unschuldig waren. Darum kam ich nicht auf die Idee, mich zu fragen, wem gegenüber sie schuldig sein sollten – sie waren einfach unschuldig und fertig. Da war ich mir sicher. In einer Eingabe schrieb ich, dass ein Beweis für die Unschuld meiner Eltern schon darin zu sehen war, wie sie mich erzogen hatten.

Schowkrinskaja: Sie haben alle Ehefrauen verhaftet und alle bedrängt, sich von ihrem Familiennamen loszusagen. Papa hat Mama ein paarmal geschrieben: „Wenn Du den Familiennamen änderst, wird das für die Kinder ein Schlag sein. Sie werden denken, dass ich wirklich ein Verräter, ein Volksfeind bin. Sag den Kindern, dass ich immer aufrichtig, dass ich ein aufrechter Kommunist bin und niemanden verraten habe.“ Wie oft haben sie Mama vorgeladen und ihr immer wieder zugeredet: „Geben Sie den Familiennamen auf. Wir werden den Kindern eine Ausbildung verschaffen.“

Riwtschun: Wissen Sie, ich hatte das ganze Leben den Traum, bis 1956, ob ich denn nicht doch eines Tages würde beweisen können, dass mein Vater völlig unschuldig war. Ich war ganz besessen von dieser Idee. Und das Schicksal ist mir zur Hilfe gekommen. Die Staatsorgane haben das ohne mich in Ordnung gebracht. Verstehen Sie? Und jetzt nach 70 Jahren sind Sie gekommen, um nach ihm zu fragen. Für mich ist das einfach ein Glück. Dass er sozusagen aus dem Nichtsein auftaucht, wenigstens für eine Zeitlang.

Die Zitate sind aus folgenden Interviews entnommen:

Leonid Murawnik
Jelisaweta Riwtschun
Olga Zybulskaja
Walentina Tichanowa
Rosa Schowkrinskaja

Drehbuch:
Aljona Koslowa, Irina Ostrowskaja (MEMORIAL – Moskau)

Kamera:
Andrej Kupawski (Moskau)

Schnitt:
Sebastian Priess (MEMORIAL – Berlin)
Jörg Sander (Sander Websites – Berlin)

Übersetzung/Untertitelung:
Boris Kazanskiy (MEMORIAL – Bonn)